Роберто Котронео - Каллиграфия страсти

Но, кроме крупных полотен, в Лувре есть небольшая картина Делакруа, имеющая бесчисленное множество репродукций. Это знаменитый портрет Шопена, пожалуй, наиболее известное из его изображений. Когда я думаю о Шопене, я представляю его таким, каким его увидел Делакруа: красиво причесанного, горбоносого, сосредоточенного. Прекрасный романтический портрет, жизненный и в то же время загадочный. Каждый мускул лица вибрирует, оно все в движении, ни одна черта не доведена до определенности. У этой небольшой картины любопытная история. Она была частью единого полотна, где изображена и Жорж Санд. Быть может, задумывалась более широкая композиция, в которую эта картина должна была войти как часть. Однако холст с Шопеном и Жорж Санд, написанными вместе, никогда не покинул мастерской Делакруа. Только после его смерти он попал в коллекцию Дютийе, и два портрета были разъединены. Портрет Санд продали в 1887 году за 500 франков, потом в 1919 году за 35 тысяч датских крон, и он закончил свое странствие в одном из музеев Копенгагена. Другая часть холста — с портретом Шопена — путешествовала меньше. Она была продана в 1874 году за 820 франков и в 1907 году прибыла в Лувр согласно завещанию Мармонта.

Я знаю и рассказываю эту историю потому, что мой дед хотел купить эту картину на аукционе в 1874 году и промахнулся на несколько франков. Отец потом рассказывал, что для деда это было одним из самых сильных огорчений. Он еще раз безуспешно пытался купить ее и утешился, только когда она попала в Лувр. Дед был пианистом-любителем, он гордился тем, что играл Листу и был другом Клода Дебюсси. Но его истинной страстью был Фридерик Шопен. Родившийся в 1830 году, он успел еще побывать на концерте Шопена в салоне Плейеля 16 февраля 1848 года, последнем, который он дал в Париже. Я деда не знал, он умер за 4 года до моего рождения. Но отец, особенно в последние годы, часто рассказывал об этом концерте, о десяти билетах, купленных королем, о герцоге Монпансье, о том, что Шопен в тот вечер играл не только свою музыку, а еще трио Моцарта для скрипки, виолончели и фортепиано. Когда деду показали портрет кисти Делакруа, он был убежден, что именно так Шопен посмотрел на него перед тем, как сесть за инструмент. Таким Шопен запечатлелся в его памяти, и ему очень хотелось иметь этот портрет, но затея не удалась из-за Санд. Надо отдать должное Делакруа: он хорошо знал своих друзей и сумел передать все величие и гений Шопена и всю циничность и заурядность его подруги. На второй половине портрета, рядом с элегантным и одухотворенным Шопеном, Санд выглядит холодной и надменной: ее руки, взгляд, рисунок рта выдают авторитарный характер и привычку выставляться напоказ. Сравнивая оба изображения, можно догадаться, насколько мучителен был этот союз.

Хотя Шопен и не понимал Делакруа, они любили в Ноане дни напролет проводить в спорах. Именно там, в шуме загородного дома, и рождалась эта необычная Баллада. Однажды в Милане Артуро Тосканини сказал мне, что единственное, с чем ее можно сравнить — это улыбка Джоконды. Четвертая Баллада — пьеса непередаваемая, разорванное покрывало Майи, сквозь которое светится душа. Играть ее — все равно, что плыть под парусом, рассчитывая каждое движение, не позволяя себе резких рывков. Даже в самых быстрых пассажах запредельной сложности нужно быть начеку.

Я люблю эту Балладу, потому что сам слегка похож на нее. Мне сродни соединение контроля и страсти, рассудка и безумия и, в конце концов, присутствие тайны. Но глубоко под этим морем нот, перехлестывающих друг друга и несущихся, подчиняясь скрытым приливам и отливам модуляций, я обнаружил линеарность барочного контрапункта и почувствовал, что Шопен повсюду возил с собой партитуры Баха, даже на Майорку, в монастырь Вальдемоза, где за несколько лет до того он заканчивал Прелюдии ор. 28. Для него это была одна из самых мучительных поездок. Затащенный Жорж Санд на негостеприимный остров, где местные жители отказывались предоставить им дом, Шопен совсем разболелся. Он кашлял кровью, у него поднималась температура, несмотря на теплую погоду и обилие фиников и апельсинов. Для жилья нашли заброшенный монастырский дом, огромную каменную постройку XV века с готическими окнами. Помимо множества келий для неофитов, в монастыре имелась часть более новой постройки, подворье, где разместились Санд с детьми и Шопен. Место было труднопроходимое, монастырь располагался на гребне двух полуразрушенных скал, мебели было мало, а местные жители втрое подняли цены на продукты, заметив, что Санд и Шопен не ходят к мессе. Они даже угрожали, что если Шопен умрет, его откажутся похоронить в освященной земле. Но потом привезли фортепиано, небольшой Плейель с серебристым звуком, и Майорка засияла очарованием.

28 декабря Шопен пишет своему другу Фонтана, что инструмент наконец прибыл на специально зафрахтованном в Марселе судне, и обитатели острова глядят на него, как на чудище, готовое взорвать всех и вся. Однако после прибытия фортепиано они начали потихоньку прислушиваться к музыке, доносившейся из монастыря. Прежде всего это были Прелюдии и Вторая Баллада фа-мажор, еще одно произведение, которое мне никогда не удавалось сыграть как следует. В нем драматический порыв достигается такими средствами пианистической техники, которыми я не владею. И сила, и тревога, и скорость, и внезапные замедления сливаются в этой музыке. Она порывиста и ясна, мощна и пламенна, хотя временами в ней вспыхивает искра нерешительности, какую увидишь подчас даже в глазах солдата, бегущего в атаку. Это уже из области пианизма Артура Рубинштейна. Но как мог играть эту Балладу Шопен, кашляющий кровью, жалующийся в письмах друзьям на слабость и усталость?

Если вдуматься, то на Майорке Шопен произвел впечатление, и немалое. Даже окрестные крестьяне под разными предлогами карабкались на стены и подглядывали в трещины, чтобы послушать его игру. И меня охватывает грусть при мысли о пианистах того времени, способных возбуждать сильные чувства, в то время как нынче все мы, скованные страхом несовершенства, не осмеливаемся сесть за инструмент и просто импровизировать. Не могу даже думать на эту тему, меня приводит в уныние собственная ущербность. Наш язык, движения наших рук, наша музыка ни до кого не доходят. Они всегда принадлежали элите, и, по существу, ничего не изменилось. Может, крестьянам с Майорки, карабкавшимся на стены монастыря, потом снилась музыка Шопена. А наша музыка никому сейчас не снится.

Для Фридерика путешествие на Майорку было началом конца. С этого момента, благодаря дождю, сильным ветрам и долгим прогулкам по такой погоде, болезнь больше не даст ему передышки. Жорж Санд говорила, что Шопен был «несносным больным»: нервозным, впечатлительным и деморализованным. Кроме того, ему чудились духи и привидения, он страдал галлюцинациями, рассказывал о процессиях умерших монахов, траурных каретах, бросался к фортепиано и начинал импровизировать. Иногда у него бывали моменты экзальтации, когда лоб покрывался испариной, волосы вставали дыбом, а глаза наполнялись страхом. Было ли это в действительности? Или речь идет о романтическом вымысле?