Роберто Котронео - Каллиграфия страсти

Пока я слушал его, я добрался до одной любопытной рукописной партитуры, прислоненной к пюпитру и прижатой двумя скрепками. Снизу располагался валик, крутящийся под строчками не то иголок, не то гвоздиков. Джеймс подошел ко мне: «Я вам не показывал? Любопытная штука, правда? Это валиковое проигрывающее устройство фабрики пианол Джованни Бачигалупо, итальянца, кажется, генуэзца, но фабрика его в Берлине, и она очень знаменита. Он умер в этом году, глубоким стариком. Этот проигрыватель он сам подарил мне вместе с партитурой.

Узнаете музыку? Это ария Мекки-Мессера. В 1928 году Курт Вейль и Бертольд Брехт записали эту партитуру по случаю посещения фабрики Бачигалупо, и ее можно воспроизвести с помощью валика. Это тоже рукопись, маэстро, и она полная».

«Конечно, — заметил я, — но рукопись, купленная Каллиром, тоже имеет значение, даже неполная. Шопен начинает писать ее на 6/4, потом решает по-другому и заново начинает переписывать на 6/8. Эти листки остаются в стороне, возможно, даже были выброшены. Кто-то из друзей сохраняет их у себя. Рукопись Шопена для него пока лишь память о друге. Нужно время, чтобы рукописи стали представлять реальную ценность. Но в этой копии не может существовать ни одной лишней страницы. Рукопись, хранящаяся в Bodleian Library, имеет другую историю. Непонятно, почему она обрывается на 136-м такте. А где остальное?»

«Если бы я был опытным мистификатором, умным, очень умным, знаете, что бы я сделал?» Джеймс говорил с удовольствием, слегка рисуясь свойственным ему великолепным сочетанием американского здравого смысла и английской иронии. «Я бы подделал ту часть, которой недостает в лондонской рукописи, разумеется, без вариантов. Технически это было бы гораздо труднее, надо было бы найти соответствующую бумагу и старые чернила. Задача для профессионала, нелегкая даже для того, кто поднаторел в подобных делах».

Итак, эта история не содержала ни одной детали, указывающей на грубый розыгрыш. И Джеймс, ничего не утверждая, с большой осторожностью давал мне понять, что дело серьезное, и в него нужно вникнуть. Но настоящий сюрприз он припас для второй половины вечера. После того, как он покончил с логическими догадками, он, как исследователь, начал сводить воедино все сведения, имевшиеся у него о Четвертой Балладе, все, что накопилось за многие годы. Впрочем, не было тайной, что даже такой коллекционер, как Каллир, приобретя рукопись в 1933 году, год спустя попросил Джеймса освидетельствовать ее, чтобы окончательно удостовериться в подлинности. И Джеймс не выразил сомнений. Возвращаясь теперь памятью к нашей долгой беседе, должен сказать, что поначалу мой друг был очень осторожен, будто бы опасаясь чего-то с моей стороны. Пускаясь в рассуждения и размышления, он тянул время, как бы оценивая, нет ли и у меня сюрпризов, не стал ли я уже к тому моменту обладателем рукописи.

Затем внезапно, когда уже приближалась ночь, что по лондонским меркам вовсе не располагало к долгим беседам, он спросил меня: «Вы слышали когда-нибудь о Франце Верте? Он много лет жил в Сантьяго-де-Чили, после 1945-го, разумеется. Верт был нацистским преступником, но преступником средней руки, из тех, что успели удрать, и кого даже израильтяне не трудились разыскивать. В СС, однако, он чувствовал себя прекрасно. Ну так вот, майор Франц Верт учился в Берлинской Консерватории и был отличным пианистом, но немного сумасшедшим, с придурью. Он считал, что дьявол имел не одно сношение с романтической музыкой. Блестящий юноша, становящийся нацистом во имя геометрии Баха. Вам это кажется невозможным, маэстро? Но, тем не менее, это так. Все можно поставить с ног на голову, даже Токкаты Баха. Майор Верт должен был достаточно знать о тех таинственных партитурах, которые упоминал Ваш русский друг. Похоже, он был очень популярен среди иерархов Третьего Рейха; в Берлине его любили, и не только женщины, находившие его очаровательным. В узком кругу он кичился тем, что будто бы вовсе не был нацистом, но имел слабость к деньгам, власти и… культуре, к той культуре, которая была для него достижима только в "элитарных" салонах. В мае 1945-го майор Верт вместе с любовницей-полькой тайно погрузился на корабль, отплывавший в Чили. Нюрнберг его миновал. В Сантьяго он назвался Бауэром, и никто не знал о его принадлежности к нацистскому режиму. Он начал давать уроки музыки, иногда выступал с концертами в маленьких залах и хвастался тем, что был якобы учеником Клаудио Аррау. На самом деле Аррау слышал его в Берлине всего раз, когда он был еще студентом. Кажется, он был поражен техническими способностями юноши, но заниматься с ним отказался: "Слишком жесток и маловыразителен". Теперь, маэстро, вы, вероятно, спросите, почему я знаю все об этом Верте-Бауэре? О Верте ходила странная сплетня, будто бы время от времени он исполнял в концертах сверх программы пьесы, никогда никем не слышанные. Он поддерживал версию о существовании соль-диез-минорной Партиты И. С. Баха. Сегодня Вы знаете, что этого не могло быть, великий Бах никогда не писал такой Партиты, но маэстро Франц Бауэр ее играл. Сантьяго расположен довольно далеко, однако некоторая информация оттуда просачивалась. К тому дае в пятидесятые годы в Сантьяго или Буэнос-Айресе было больше израильских агентов, чем в Тель-Авиве. Короче говоря, обо всем стало известно. И тут начали приходить на ум странные истории о спрятанных партитурах, исполнявшихся для избранных, и потом выкраденных студентами. Видите ли, маэстро, и Вы могли бы обнаружить Сонату Бетховена, переплетенную в самой середине вальса Легара — то ли потому, что та знатная дама, которой Соната была посвящена, переплела ее в свой альбом, где она и осталась на долгие годы, то ли по какой-нибудь ошибке. Рукописи не книги, и пара листков нотной бумаги может затеряться даже в рукописном отделе библиотеки и остаться никем не замеченной. Можно себе представить, что тут началось. Все коллекционеры мира, антиквары, народ, не обремененный щепетильностью, двинулись в Чили. Все проводили отпуска в Сантьяго в любой сезон. Что же они искали? Искали мистера Бауэра, пианиста с высоким техническим уровнем, способного уверенно сыграть пьесу любой сложности, но вовсе не заинтересованного в излишней популярности, потому что в Нюрнберге вместе с остальными нацистскими преступниками он был заочно приговорен к смерти. Но, видите ли, в те времена разыскивали еще и доктора Менгеле, не то что какого-то там майора Верта, великовозрастного дитятю, проводившего ночи, справляя кельтские обряды, дни — в борделях-люкс, а по вечерам появлявшегося за фортепиано в домах иерархов Рейха и пленявшего тамошних девиц своей загадочностью».

У меня еще сохранились пожелтевшие и слегка помятые страницы тонкой, почти веленевой бумаги. Машинка, печатавшая на них, была разболтана, «о» слишком жирное, «с» поднято над строкой. Это была справка о Франце Гансе Верте, полученная мной через несколько дней после разговора с Джеймсом. Он прислал мне все данные, которые ему удалось разыскать. Родился третьего июля 1915 года во Франкфурте на Одере. Отец, не вернувшийся с Первой мировой войны, был скромным государственным служащим, мать после смерти мужа жила фортепианными уроками. Потом — переезд в Берлин. В 1927-м году Верт поступает в консерваторию, в 1933-м заканчивает ее. Как раз во время расцвета нацизма. «Ум живой и мечтательный, — читаю я в справке, — проявляет сильный интерес к эзотеризму, спиритизму и магии. В результате этих увлечений исповедует извращенную философию, которая сразу приближает его к нацистской идеологии». Импульсивный, жадный до денег, слабохарактерный хвастун, Верт почти все время проводил в двух берлинских борделях, часто бывал пьян. Однако в 1937-м году резко поменял образ жизни, прекратил многие знакомства, меньше стал появляться в домах терпимости («за весь 1938 год он показывался там не более 18 раз», — гласит мой листок) и снова начал прилежно заниматься. Из той же справки следует, что он, наконец, достиг наиболее «рафинированных» салонов и тех, которые «считаются рафинированными». Говорят, что он играл перед фюрером, и не меньше двух раз. Верт стал придворным пианистом и завел дружбу с тузами нацистского режима, прежде всего с Иозефом Геббельсом, а также с Бальдуром фон Ширахом, с которым проводил все вечера перед назначением Шираха гауляйтером Вены, и даже с Францем фон Папеном, испытывавшим, похоже, симпатию к молодому человеку. В этом месте в справке наличествует некоторое умолчание. Очень бегло говорится о медиумических вечерах, когда Верт болтал о трансе, о музыке, которая исходила из глубин, и нес прочую чертовщину из арсенала мошенников. Кажется, Верт симулировал даже обмороки за клавиатурой, якобы от умственного и физического напряжения. Что же это было в действительности? В тот вечер в Лондоне Джеймс высказался по этому поводу гораздо более точно: