Роберто Котронео - Каллиграфия страсти

До этого я никогда не чувствовал так остро жестких рамок своего ремесла, которое в итоге не столько создает, сколько толкует написанные другими страницы. Бехштейн составлял гордость своего увлекающегося хозяина. Джеймс был очень доволен тем, что я прилетел в Лондон специально для встречи с ним. И расхваливая свое последнее приобретение, механическое пианино Bates & Sons («я зашел в этот магазин на Ладгейт-Хилл почти случайно: поглядите, он был абсолютно весь заржавлен, мне просто стало дурно; но я понял, что этот запыленный шкаф — не просто старое пианино…»), он поглядывал на меня, как бы готовясь к вопросу, который я должен был ему задать по возможности точно и подробно. Я знал, что ему можно довериться, забыл о своей лени и примчался из Парижа с такой скоростью, что и сам удивился. Лондон показался мне сильно изменившимся с тех пор, как я прожил там несколько месяцев: сникший, грязный, с признаками явного упадка. Говорят, что теперь он стал лучше и снова превращается в славный город. Но тогда, если бы не Джеймс, я бы велел таксисту повернуть обратно в аэропорт. Все наводило на меня тоску, особенно не располагала к себе жаркая, пасмурная сырость. Становилось ясно, что не избежать одной из моих привычных болезней горла, в иные времена вынуждавших отменять концерты.

Добравшись до Джеймса, я обрел некоторое душевное равновесие при виде его своеобразной библиотеки. Она содержала около сотни абсолютно одинаковых томов в сафьяновых переплетах, в которых хранились фотографии, факсимиле, а также и оригиналы рукописей всех композиторов от Баха до Стравинского. С этими томами, выглядевшими как книги, и работал Джеймс. Кроме того, он мог похвастать библиографией, достойной Британской библиотеки, целиком занимавшей просторную стену, не занятую механическими музыкальными инструментами. «Говорящими машинами», как он любил их называть на своем характерном английском с подчеркнуто лондонским выговором — маленькая слабость американца, которому нравится чувствовать себя англичанином. И горе тому, кто напомнит, что он родился в Бостоне, а учился в Гарварде (выпуск студентов 1916 года рождения, однокашник будущего президента Джона Фитцджеральда Кеннеди).

«Маэстро, помните старинную историю с Первой Балладой ор. 23? Подождите-ка, сейчас покажу каталог…». Лицом к лицу с виски и манускриптом Джеймс сразу стал серьезным и любезным, осторожным и забавным. Он поднялся и уверенным движением, будто бы долго примеривался, достал из высокого шкафа маленькую тетрадь. Спокойно и твердо держась на лесенке, которой пользовался, чтобы доставать сверху книги, он быстро перелистал ее. Потом, продолжая читать, спустился вниз, снял очки и протянул мне листок:

Автографы писем к рукописи музыкантов — Марк Лолье, Париж: Шопен — Музыкальные автографы. 2 занесены в альбом из 12 овальных страниц. В паспорте. 75.000 франков. Это начало великолепной соль-минорной Баллады. (Из коллекции Ж. Санд) Rarissime [18] Rarissime (лат.) — редчайшие экземпляры. .

«Это за 1957 год? Ну да, конечно», — Джеймс поискал среди заметок. Цена была очень высокой. Две страницы, всего две страницы, но зато автограф соль-минорной Баллады. «Рукопись этой Баллады известна. Она находится в Лос-Анжелесе, это та самая, что послужила для печатного издания Шлезингера. Теперь появились еще две страницы, тоже подлинные, из коллекции Санд. Действительно, любопытно. Один английский покупатель, мой старый друг, коллекционирующий все типы рукописей, был уже готов заплатить 75.000 франков за эти две страницы. Но я не был в них уверен и попросил дать мне взглянуть. Откуда они могли выплыть? Увидев партитуру, я сразу понял, что это фальшивка. И знаете почему?»

Я смотрел на него с восхищением. Он не стал объяснять свои технические секреты, хотя они у него, конечно, были. Он хотел дать понять, что для определения рукописи нужно уметь правильно истолковать именно то, что написано.

«Посмотрите, маэстро, на эту фотографию», — Джеймс воспользовался возникшей паузой, чтобы пройти за стол и взять один из сафьяновых томов: «Смотрите, вот обозначение Largo [19] Largo (ит.) — широко. Одно из обозначений медленного темпа (музыкальный термин). ». И начал напевать: до-ми-ля-си-до-ми-ля-си-до-ми… «Не обращайте внимания на почерк, это вполне могла быть рука Шопена. Взгляните, как расположены ноты. Широко, красиво, как будто срисованы с печатного издания. Расстояния между нотами одинаковы. Видите, маэстро? Эта партитура читается не как музыка, а, скорее, как произведение графическое. Нет, писал не Шопен. Погодите-ка». Он взял другой томик и вытащил еще фотографии. «Смотрите, вот автограф Мазурки ор. 59 № 3. Этот — подлинный. Обратите внимание, как все здесь нетвердо, есть исправления, бумага забрызгана чернилами, потому что нотный листок лежал на пюпитре фортепиано, перо было почти в горизонтальном положении, писало плохо и требовало сильного нажима. Бумага пачкалась, причем неравномерно. Совсем не так, как на этих двух страничках, одинаковых по неровному почерку. Их явно писал тот, кто прочитал очень много печатных нот и написал очень мало музыки».

Вот за что я люблю Джеймса. Он человек точный и творческий. «А потом я, конечно, объяснил, почему, с точки зрения исторической, это тоже фальшивка. Если Вы возьмете Recopisy Utworow Chopin Katalog [20] Каталог рукописей произведений Шопена (польск.). , то увидите, что мой анализ имеет последователей: рукопись обозначена номером 278, и по-польски написано: falsyfikat. Ho это старая история. А теперь сознайтесь: сдается мне, что некто предложил Вам автограф Четвертой Баллады?».

Некто. Трудно было сказать точнее. С Джеймсом точность была необходима, потому что он походил на врача: стетоскоп и молчание. Он закурил сигару наихудшего качества; временами и утонченнейшие люди имеют издержки вкуса. Потом взглянул на меня с сомнением: «Ну да, история с рукописями в Восточном Берлине известна. Возможно, существуют страницы неизвестных рукописей Генделя или Баха, готов поверить в какие-то неопубликованные произведения Моцарта и даже Бетховена. Но Шопена — не думаю. Мне кажется, это композитор, о котором известно все, даже произведения в набросках или ранние юношеские. Однако что-то меня в Вашей истории заинтересовало, дорогой маэстро. Можно, конечно, предположить, что некто хочет продать Вам банальную фальшивку. Пусть это Вас не беспокоит: едва Вы получите возможность взглянуть на рукопись, как я тотчас окажусь в Париже. И уж вместе мы не допустим ошибки. Но здесь есть нечто, настораживающее меня: ни в одной фальшивке не бывает отличий от известного печатного издания. Ну кто бы был способен выдумать что-то за Шопена? И потом, есть еще одно важное обстоятельство: зачем идти на риск и предлагать фальшивку именно Вам? Черт побери, если бы я хотел заработать, я бы знал, что надо сделать. Я бы отправился к любому коллекционеру, не способному отличить четырехстрочника от пентаграммы, и продал бы ему рукописную копию с печатного издания Четвертой Баллады. Но не пошел бы к Вам, тончайшему знатоку каждой ноты Шопена, у которого по всему свету есть друзья эксперты, так что фальшивка окажется сразу распознанной. И еще вот что я Вам скажу, маэстро: подумайте хорошенько, почему предметом фальсификации стала именно Четвертая Баллада, самое, быть может, сложное и самое значительное фортепианное сочинение XIX века? Отчего бы им не предложить Вам одну из Мазурок? Просто, коротко, несколько нечетких нот — и дело сделано. Может, даже подошла бы последняя из написанных им пьес, Мазурка ор. 68. Нет, маэстро, тут надо хорошенько подумать. Как мог этот отчаянный русский узнать Ваш адрес? Даже я не знал, что Вы теперь живете в Париже. Кстати, Вы уверены, что мои сигары так уж плохи? Вот увидите, они гораздо лучше, чем Вам кажется. Попробуйте, попробуйте». Это были его обычные шуточки. Он прекрасно знал, что его сигары не могли понравиться никому, и уж тем более мне, страстному любителю сигарет. Я улыбнулся ему, поднялся с кресла и отправился к шкафам, чтобы получше разглядеть все корешки переплетов, расставленных в порядке имен композиторов. Произведения некоторых — Рихарда Штрауса, Калькбреннера — я никогда не играл. Джеймс, продолжая наполнять комнату вонючим дымом, бегло взглянул на меня и начал, будто говоря сам с собой: «История Четвертой Баллады действительно необычна. Почему нет ее полной рукописи? Неизвестно. Но важно не это. Есть много рукописей Шопена и многих других, которые утеряны. Как правило, теряются ранние рукописи. Но Баллада написана в Ноане в 1842 году, Шопен уже знаменит и публикует свои сочинения одновременно в трех издательствах: в Англии у Весселя, в Германии у Брайткопфа и Хертеля и в Париже у Шлезингера. Его окружают друзья, и в их числе Жорж Санд, и они отлично переписывают ноты. Уж кто-нибудь наверняка посылал полную рукопись всем трем издателям. Но ее нигде нет. И это еще не все. Существуют два рукописных варианта Баллады, Вы это хорошо знаете: один в Нью-Йорке и один здесь неподалеку, в Bodleian Library. Оба неполные. Тот, что в Нью-Йорке, приобретен Рудольфом Каллиром в Люцерне в 1933 году, написан на 6/4 и первоначально находился у Доссауэра, друга Шопена. Тот, что в Лондоне, принадлежал жене Мендельсона Сесили. Почему рукопись неполная? Где остальные недостающие страницы? По какой непонятной причине друг Шопена хранит неполную и, возможно, неточную рукопись? И вероятно ли, что такой великий композитор, как Мендельсон, получил не всю рукопись, а только часть ее? И если он ее все-таки получил целиком, то как мог он ее потерять? Такое сочинение…»