Роберто Котронео - Каллиграфия страсти

«Нет, только не это!» — тихо вырвалось у меня, пока я глядел на бездушное механическое чудище. И подумал о словах моего друга: «Это — как если бы из меня вырвали душу и оставили только ее тень. Вот я и воспроизвожу звуки, уже кем-то сыгранные, запечатленные на валиках»… Он вовсе не выражался как дилетант, мой друг Джеймс, и прекрасно это знал.

Музыка всегда была для меня подарком доброго Бога, плодом Его творчества в один из семи дней Творения — как животные, растения, солнце, луна и звезды. Если и есть основание не верить в существование Бога, то это основание — непереносимо глубокая немота Вселенной. В детстве, глядя на звезды, я думал не только о том, что они прекрасны и заполняют небесный свод, но и о том, что эти удаленные на миллиарды километров огненные шары беззвучны и немы. Музыка не распространяется в пустоте, и только воздух, предметы — то, что может вибрировать, — обладают своим звуком. Я разглядывал планеты, представлял себе их медленное вращение в мире темного «ничто», вспыхивающего далекими отсветами, и думал, что никакая музыка не смогла бы прервать эту драму безмолвия, обреченную длиться миллионы, миллиарды лет. И утешить может лишь присутствие Мастера, Бога, способного разрушить этот ужас. Пусть Бог существует хотя бы как голос, как нота, способная на несколько мгновений прервать вечную немоту Вселенной, ее звездное безмолвие.

Сегодня я начинаю допускать, что Бог все-таки существует. На эту мысль меня натолкнули астрофизики. Они объяснили, что Вселенная звучит. Существует глубинный шум, который можно услышать и воспринять с помощью радиотелескопов. Раньше звезды «виднелись», теперь они еще и «слышатся». Мне, однако, трудно было привыкнуть к этому. Столько лет мои звезды и планеты двигались в мире без звука, как фигуры плоскостной геометрии без третьего измерения. И я сразу почувствовал себя равносторонним треугольником, который очутился в мире объемных фигур — многогранников, конусов, цилиндров, пирамид. Что же это за звук, глубинный рокот Вселенной, и какой музыкальный инструмент мог бы его воспроизвести? Конечно, не фортепиано, не арфа и не любой из струнных. Барабан, непрерывная барабанная дробь? И это не годилось. Помню, я остановился на чем-то вроде валторны или бас-саксофона. Всего одна нота, очень низкая, тяжеловесная, медленная, как масляное пятно, обволакивающее Вселенную, не растекаясь на рукава и ручейки, а постоянно сохраняя форму, как лавина в замедленной съемке. Таков для меня звук Вселенной, оправдание существования Бога. Ведь главное не в том, что Он создал планеты, звезды и человека, а в том, что Он, разумный и гениальный, постигнув бесконечность и населив ее, ощутил потребность дать ей в утешение звук. Хотя бы один, простой и примитивный, как одноклеточное существо, как звуковая амеба.

Какова же эта нота Бога? До, ре, ми-бемоль или фа-диез? И если это не одна нота и не шум, то, может быть, что-то более сложное? Трезвучие, септаккорд, пассаж, повторяющийся в бесконечности и ротирующий сам себя, как те круговые пентаграммы, что встречаются в современных партитурах? Они похожи на диски и не имеют ни начала, ни конца: их можно сыграть, начав с любой ноты. Тогда Вселенная имела бы свою тональность, вечную и постоянную, и, нащупав эту тональность, можно было бы войти в согласие с мирозданием. Меня разочаровала бы, например, Вселенная в до-мажоре, она была бы слишком определенной. А Вселенная в минорной, ночной тональности — слишком печальной. Может, лучше всего Вселенная звучала бы как аккорд. Я предпочел бы увеличенное трезвучие, составленное из очень простых нот: до, ми, соль-диез. Верхний звук, соль-диез, раскрывает аккорд, посылая его в бесконечность и вызывая ощущение углубляющейся Вселенной.

Я пробую сыграть этот аккорд на фортепиано в центральной октаве: до, ми, соль-диез. Потом снова играю, облегчив прикосновение пальцев к клавишам: до и ми держу на месте, а пятым пальцем сначала играю соль-диез, а потом перехожу на соль-бекар. И вслушиваюсь в различие между увеличенным и натуральным до-мажором: всего полутон, небольшое смещение частот — и все меняется. Моя Вселенная то открывается, то закрывается, я перехожу от системы Птолемея к системе Коперника, от небес древних греков и римлян к моим небесам, от их мира, солнечного и цельного, к моему — зыбкому, беспокойному, собранному из цитат Спинозы и Ницше. Какая огромная сила таится в крошечном полутоне, в легком различии колебаний! На клавиатуре соль натуральное — клавиша белая, соль-диез — клавиша черная; они точно отражают контраст двух миров, проносящихся передо мной в эту минуту.

Человеческая мысль уже связывала музыкальные звуки и их свойства с планетами. Уже будучи взрослым, я прочел «De occulta philosophia» Корнелия Агриппы. Ее первое издание я нашел у одного из венских антикваров после войны, и меня поразили любопытные замечания о музыке:

«Сатурн имеет звуки хриплые и печальные, тяжелые и медленные, словно слепленные друг с другом. Марс имеет звуки грубые и резкие, грозные и решительные, будто отмеченные гневом. Луна имеет звуки средние между означенными планетами. Этим трем планетам свойственно более обладать голосами и звуками, нежели созвучиями. По созвучиям же, напротив, различают Юпитер, Солнце, Венеру и Меркурий. Юпитер имеет созвучия устойчивые и яркие, мягкие, веселые и приятные. Солнце имеет созвучия, исполненные достоинства, сильные и чистые, сладостные и изящные. Венера имеет созвучия мягкие, сладострастные, концентрически расходящиеся. Меркурий имеет созвучия многократные, веселые и приятные своею живостью».

Я всегда искал согласия между планетами и музыкой, между моей собственной Вселенной и Вселенной, лежащей вне меня. Драгоценную книгу Агриппы я открыл для себя поздно, когда многие метания юности считал уже преодоленными. Садясь за фортепиано, я всегда спрашивал себя, может ли великая музыка изменять порядок мироздания и формы, которые были приданы ему Мастером? Могу ли я влиять на шумы Вселенной? Что это за сладострастные созвучия? Вдруг мне удастся отыскать созвучия приятные и веселые? Ведь моцартовское соль-мажорное трезвучие определенно звучит с живостью, а доминантсепт-аккорд до-диез минора явно исполнен достоинства. В какой-то момент я испытал искушение отложить Агриппу и пойти дальше, найти недостающие отношения и аналогии, перенести окружающий мир в самую суть музыки. Но вынужден был сдаться и оставить музыку вне мира и его аналогий. Как пишет Шопенгауэр, «музыка никогда не ассимилируется с материей». Планеты будут и дальше вращаться без моих аккордов, до-диез миноров и соль-мажоров, а точнее — вне музыки, которую я выбирал, чтобы получить свою модель мира.