Роберто Котронео - Каллиграфия страсти

И в те дни, когда я безуспешно ходил в кафе на улицу Ренн и все еще искал девушку, которая ничего не могла знать ни о моих душевных метаниях, ни о нитях, которые я пытался соединить, я вдруг почувствовал, что разгадка тайны близка. Я понял, что время на моей стороне, и все окажется расставленным по своим местам, как в фуге из Хорошо Темперированного Клавира, где каждый голос совершенен, ноты следуют друг за другом, темы начинаются просто, чтобы потом многократно повториться, перекрещиваясь, и достигнуть тематического богатства, заставляющего и восхититься, и изумиться, а в финале все получает разрешение и воцаряется ощущение благости и покоя. Мне нравилось, что эта история разворачивалась, подобно фуге Баха, этот язык был мне понятен и не пугал меня. Но даже если бы это был не Бах, а другая, менее «геометрически определенная» музыкальная логика, я был бы счастлив. Соната Бетховена, например, или снова Шопен, одно из его виртуозных, непредсказуемых и эклектичных Скерцо — все дало бы мне ощущение уверенности, как альпинисту, который не боится трудной стенки, так как знает и ее секреты, и те места, где можно оступиться и сорваться.

Средствами какой партитуры можно было бы передать мою жизнь в те дни? Не годился ни Бах, ни Бетховен. Что же касается Шопена, который был мне ближе всех, то здесь нужны были страницы, которых я не знал. В один прекрасный день я обнаружил себя одиноко сидящим после обеда в кафе на улице Ренн и фантазирующим на тему Четвертой Баллады… Что, если события, участником которых я стал, есть не что иное, как контрапункт к этим страницам? И если бы я был Мастером звука, как Бог был Мастером рокота Вселенной, что нашел бы я в этой рукописи? Себя, свою жизнь и страсти, разрозненные куски музыки, отдельные голоса?… И мысль о том, что все случившееся со мной в этот период имело соответствие в фа-минорной музыке, которой я пока не знал, стала открытием, близким к разочарованию. Значит, мне теперь нечего размышлять ни о шуме Вселенной, ни о шопенгауэровских взаимосвязях материи и музыки, то есть представления и воли, ни о музыке у Корнелия Агриппы, искавшего в звуках соответствия порядку мироздания?.. Теперь я знал, что моя Четвертая Баллада с неизвестным вариантом финала ждет меня 150 дет. Она совершила длинный путь от рассеянных друзей Шопена через руки людей, которых я не знаю, в Берлин, где ее играли ничего не способные от нее получить музыканты, потом в Москву и, возможно, в сталинские лагеря; исполнялась пианистами столь же жалкими, сколь великими… И, наконец, вернувшись в Париж, дожидалась меня. Как дожидалась меня в кафе на улице Ренн прелестная девушка по имени Соланж, это живое Представление музыкальной Воли, которой я готов был отдать на хранение свое искусство виртуоза, а может быть и свою жизнь.

Соланж Дюдеван не была избалована вниманием матери, увлеченной сочинительством, светской жизнью и романами. Росла она вместе с братом Морисом на руках дедушек и бабушек. В тех редких случаях, когда мать навещала дочку, она норовила нарядить ее мальчиком… Несмотря на эти ухищрения, — или благодаря им — Соланж приобрела солидный заряд женственности и чувственности, элегантно держалась в седле и отличалась тяжелым, переменчивым характером.

Соланж Дюдеван была дочерью Жорж Санд. Мать говорила о ней: «Красивая, но злючка», — и отдала сначала в монастырский пансион, а потом поручила заботам Мари де Розьер, гувернантки и компаньонки. Мари получила четкое указание держать Соланж подальше от мужчин. Жорж Санд писала: «Наступает момент, когда девочки уже не те, что прежде, и необходимо вуалировать смысл многих вещей, которые они в этом возрасте обязательно истолкуют по-своему. Поэтому — ни слова о противоположном поле. Вот предосторожность, на которой я настаиваю». Но старания матери успехом не увенчались, Соланж выросла дерзкой и проявляла к мужчинам немалый интерес.

В 1845 году Соланж исполняется семнадцать лет. Ее взаимоотношения с Шопеном становятся все теснее.

«Я чувствую, — пишет он, — как меня поглощает странная атмосфера этого года. Я существую в некоем воображаемом пространстве. Работаю все время, не скитаюсь с места на место, но и не делаю ничего сколько-нибудь ценного. Все дни и вечера провожу в своей комнате. Перед возвращением я должен привести в порядок рукописи, потому что зимой сочинять не могу. Вчера Соланж оторвала меня от работы, попросив что-то ей сыграть. Сегодня она захотела, чтобы я смотрел, как рубят дерево. Вернулся с прогулки вместе с ней: она настояла, чтобы я поехал кататься в открытом экипаже».

Отношения Шопена и Соланж не прояснены ни одним из биографов. Известно их настойчивое стремление отвести от Шопена различные смутные слухи. Однажды, например, в Париж просочилась новость, будто бы Шопен просил руки Соланж. Мать тут же объявила этот слух лишенным основания. Но все биографы утверждают, что именно дети Санд стали причиной ее разрыва с Шопеном. Он был, действительно, очень привязан к Соланж и не любил самонадеянного Мориса, который мнил себя большим художником.

Когда в Ноане Жорж Санд начала уставать от Шопена и все более тяготиться его болезнью, Соланж взяла на себя заботу о нем. Шопен, в свою очередь, защищал Соланж от нападок Мориса и матери. К этому времени экспансивный Морис вступил в связь с Огюстиной Бро, своей отдаленной кузиной, ставшей приемной дочерью Санд. Последняя делала вид, что ничего не замечает, и в глубине души не имела ничего против. Шопен же осуждал эту историю, а Соланж впадала в ярость, полагая Огюстину плебейкой. Образовались два лагеря: с одной стороны Шопен и Соланж, с другой Жорж Санд и Морис. В довершение всего через некоторое время Соланж стала невестой скульптора Огюста-Жана Клезенже, человека умного и бесцеремонного. Жорж Санд согласилась на этот брак, Шопен же не одобрял Клезенже и считал его авантюристом. Зная об этом, Жорж Санд пишет сыну о своем согласии на брак Соланж и добавляет: «Шопену — ни слова, это все его не касается, а уж коли Рубикон перейден, все "если" и "но" только мешают делу».

В итоге лето 1846 года стало для Шопена последним летом в Ноане, на следующий год его уже не приглашали. Жорж Санд с ним подчеркнуто холодна, Морис враждебен, Соланж поглощена своим Клезенже. На свадьбу Шопена тоже не пригласили. Это его сильно задело, но потом он решил, что лучше видеться с Соланж и писать ей на правах старого друга, чем вовсе потерять ее. Соланж он доверял вещи, которыми мало с кем делился. В письме от 9 сентября 1848 года, уже после ее замужества, он пишет в ужасе:

«Во время исполнения си-бемоль-минорной сонаты английским друзьям со мной приключилась странная история. Я уже сыграл Allegro и Scherzo и приступил к Маршу, когда вдруг из-под полуоткрытой крышки рояля появились те самые проклятые существа, которые уже однажды являлись мне в один из мрачных вечеров в Чертозе. Я вынужден был выйти на минуту, чтобы прийти в себя, и только после этого снова начал играть».