Роберто Котронео - Каллиграфия страсти

«Да, публиковать не торопились. А эту рукопись я решил предложить вам сразу же, как только она мне досталась», — мой русский друг был взволнован, его руки и манера держаться начали меня убеждать, чувство отвращения понемногу ослабевало. «Помните, я сказал, что только Вы можете достойно сыграть финал Баллады, этот плод неисповедимой страсти Фридерика Шопена? Вот уже тридцать лет я не слышал его».

Какую страсть мой друг полагал действительно неисповедимой — Шопена к Соланж Дюдеван? А может быть — свою к Андрею Харитоновичу? И никто, кроме меня, не мог собрать звуки в аккорды и арпеджио, в восходящие и нисходящие пассажи из терций, квинт и секст. В мои руки попала история, дополнить и завершить которую мог только я. Это был приговор судьбы. Я буду первым из пианистов, кто сыграет эту пьесу по-настоящему. Ее играли Верт и Харитонович, из коих первый был ремесленником, а на втором лежала тень воспоминаний моего русского друга. Был ли он таким виртуозом, каким его обрисовали? Многие годы пытался я потом понять, что за пианисты были эти двое, русский и немец, в годы войн, противостояний и диктатур искавшие в произведениях польского изгнанника утешения и спасения от мира, который оба ненавидели? Их техника осталась за замками их причудливых и драматических судеб. Я не смогу узнать, какими были их руки. О Верте мне известно чуть больше, сведения о Харитоновиче ускользали. Семья была уничтожена в несколько лет, и никакой другой информации. Когда он начал учиться на фортепиано? Видимо, с детства, как и все. Когда приехал в Москву? Скорее всего, в конце 1945 года, с семьей. Закончил учебу в 1947 году, диплом об окончании консерватории конфискован не был. Что происходит потом, как зарождается связь с профессором, каким образом копия рукописи Баллады («конечно, не оригинал») попадает к этому высокому, светловолосому, нахальному на вид парню — неизвестно. Где и кому он впервые играет Балладу? Старику, который позволил ему прикоснуться к этому сокровищу и, возможно, сам же потом донес на него, поняв, что предметом вожделений Андрея является не столько он, сколько рукопись? Вспыхнувший при этом гнев вполне мог вызвать к жизни анонимное письмо или что-нибудь в этом роде. Подрывная деятельность, гомосексуализм, дурное влияние на учащуюся молодежь, ночные бдения с непонятными партитурами — этого вполне хватало для путешествия к Берингову морю. Скандалов в Московской Консерватории старались избегать, а исчез ли один Андрей или, спустя некоторое время, кто-нибудь еще — я не знаю. После того, как Андрей Харитонович доверил моему другу бесценные страницы, уже в его доме начались ночные обыски, был арестован его отец. И мой друг начал размышлять о побеге.

«Андрей отдал мне сумку — эту самую, с которой Вы глаз не спускаете, — за три дня до ареста. Просил не открывать ее и спрятать, где смогу. Лицо у него было исцарапано, воротник порван… похоже, ему пришлось подраться. Правда, испуган он не был, только чуть запыхался. Я подумал, не украл ли он ее, но расспрашивать не стал, сумку взял и спрятал. Так день за днем я и прятал ее, ежедневно перетаскивая на новое место. Потом Андрей исчез; не требовалось большого ума понять, что произошло. И я открыл сумку… Рукопись лежала в папке амарантового [24] Амарант — растение с цветами красновато-малинового цвета. цвета с тесемочками и кожаным корешком. Маэстро, я прекрасно понял, чту находилось передо мной. Я очень волновался, и не только потому, что увидел неизданную, неизвестную рукопись Шопена. Вернется ли Андрей и когда вернется — дело неясное и даже сомнительное. А вот тот, у кого Андрей эту рукопись получил, похитил или овладел не самым законным путем, будет стараться ее вернуть, и сомневаться в этом было бы наивно. Ближайший друг Андрея — я, под подозрением первым долгом оказываюсь я. Так что опасность была очевидной, и требовались меры предосторожности».

Большой опасности, может, и не было. Арестовали Андрея, скорее всего, по соображениям модного тогда морального ханжества. Моего русского друга никто не искал, в списки находящихся под наблюдением он не попал, однако страху натерпелся и потратил много сил и изобретательности, спасаясь от несуществующей опасности. И партитуру он сумел сохранить, таская ее с собой.

«Помните, Маэстро, когда мы впервые встретились, я говорил, что бегство из Советского Союза стало моей навязчивой идеей. Отца арестовали 16 марта 1949 года утром, когда он брился. Он ничего не сказал, даже бриться не кончил, просто стер с лица мыло и начал одеваться. Мать собрала маленький чемоданчик, я смотрел за всем этим из коридора. Отец оставил мне скрипку, она и теперь со мной. Умер он в 1951 году от туберкулеза: нам сообщили, что его пытались лечить, но безуспешно. Возможность уехать появилась у меня только через 25 лет, в 1976 году. Я играл тогда в одном скромном квартете, нас пригласили на фестиваль в Глазго, я сошел с самолета в Лондоне и прямо из аэропорта приехал в американское посольство, где запросил политического убежища у первого встречного полицейского. Посольский чиновник битый час добивался от меня, чего ради я пришел за разрешением в американское посольство, если хочу жить в Англии? Вразумительного ответа у меня не нашлось…»

Итак, мой русский друг получил в 1976 году политическое убежище в Англии и год спустя оказался в Париже. Он не был выдающимся скрипачом в Советском Союзе, не стал им и на Западе. Поступить в оркестр было трудно, зарабатывал он как приглашенный музыкант от случая к случаю, довольно много пил и не отличался богатырским здоровьем. Похоже, разыскивать его никто не разыскивал, рукопись была забыта (прошло уже 30 лет), но его продолжали одолевать фантазии, свойственные людям, потерявшим душевное равновесие.

«Так как же мне все-таки получить рукопись?» — спросил я с нетерпением. «Не рукопись, Маэстро, а сумку. Я отдам вам не рукопись, а сумку, как мне препоручил когда-то Андрей. За эти годы я слышал многих пианистов, кроме, разве что, Горовица, который еще не приезжал тогда в Советский Союз. Однако ни один из них не был похож на Андрея. Если бы у него оказалось время, и он успел бы раскрыть свой талант и достичь исполнительской зрелости, он играл бы во многом как Вы, Маэстро. Я понял это еще в 1958 году, когда услышал Вас в Ленинграде. Вряд ли Вы, конечно, сумеете вспомнить, но тогда Вы играли как раз Четвертую, фа-минорную Балладу Шопена. Началась тема вступления, и меня охватила дрожь: мне показалось, что я вновь слышу Андрея. Тогда я и понял, кому отдам сумку. Я пытался это сделать еще дважды, когда попадал на Ваши концерты, но безуспешно — мне не удавалось даже приблизиться к артистической. Теперь я склонен думать, что уж если кому что назначено судьбой, так это мне было назначено сохранять для Вас эту сумку. Именно Вы должны владеть этими страницами. Цену назначьте сами. Будь я побогаче, я бы ничего не просил. Но живу я трудновато, так что полагаюсь на Вашу щедрость». Я стоял перед ним в смятении, в голове роилось нечто неуяснимое. Может, рассказанная история была хорошо выстроенной ложью. Может, я дал себя убедить, очарованный множеством параллелей в таких разных человеческих судьбах. И, главное, тем, что все эти нити сошлись на мне, что заветные страницы добрались именно до меня. Может, я и потерял чувство реальности. Но внутри всего этого музыкального бреда мне было так хорошо, так уютно, что я даже не стал проверять содержимое сумки. Там могло ничего не оказаться, вся история могла быть банальной мистификацией. Но я прожил свои 58 лет во многом ради этого мгновения и не имел сил разрушить очарование этого воздушного замка. Если такова воля судьбы, какая разница, надули меня на старости лет или не надули? Очень уж хороша вся эта история. Я был щедр, не потребовал никаких доказательств, в сумку даже не заглянул. На его лице отразилось изумление, он сказал: «Маэстро, когда Вы ее сыграете, я буду здесь, под окнами». Я не стал отвечать, не желая давать приватный концерт, хотя этот человек, так решительно вторгшийся в мою жизнь, наверняка следил за моими занятиями. И пока он спускался с лестницы, я задал ему всего один вопрос: «Извините, Евгений, почему Вы тогда сказали, что из моего подъезда вышла девушка в шляпе?»