Роберто Котронео - Каллиграфия страсти

Однако все эти отметины на бумаге не были случайны. Они несли на себе и печать муки изнуренного непосильной нагрузкой человека, и печать творческой воли великого композитора, умевшего передать скрытый смысл вещей. Он не мог просто послать партитуру в дар женщине, которой никогда не сказал бы о своей любви. Он должен был прибавить еще нечто очень важное, не поддающееся словам. Я вглядывался в эти страницы, в выцветшие чернила, в линии пера и понимал, что мне нужно заново учиться читать музыку, передавая состояние души, не довольствуясь вековыми традициями и канонами, способными все задушить. Так вот что имел в виду Джеймс, когда говорил, что для него рукопись — все равно, что картина Пауля Клее или Кандинского, и что есть иной способ прочесть партитуру, который музыканты обычно игнорируют. Этот способ и открылся мне, но я имел преимущество: я мог превратить рукопись в живую музыку, и одна лишь мысль об этом наполняла меня радостью.

В швейцарском затворничестве, где и скука имеет свой ритм, отбивая его с каждым часом, я испытываю снисходительную нежность к своему тогдашнему энтузиазму. Теперь-то я знаю: когда тебе кажется, что интуитивно ты, наконец, все постиг, и недостает лишь прорыва в чудо, чтобы подняться к Богу, это означает, что ты сделал всего один шаг по бесконечной лестнице. Я возомнил себя всемогущим, разгадав смысл странички нотных знаков, а на самом деле только вступил в мир, от которого меня всегда отгораживали талант и богатство. Лишь теперь до меня дошло, что мы призваны обогатить глубинный шум Вселенной, претворить божественную ноту в звуки, понятные людям. Я бы не пришел к этой мысли без Шопена с его Балладой, без романтического русского, без утонченного собирателя диковин и без женщины, носившей то же имя, что и потаенная любовь Шопена, которой он посвятил свой шедевр.

Соланж была началом этой истории не только для Шопена, но и для меня. Моя Соланж появилась благодаря Случаю, все объясняющему и всему придающему смысл. Не было ли мне свыше предопределено соединить эти два образа, не мой ли музыкальный Бог, дудящий свою ноту, свое увеличенное трезвучие, прислал одну из Соланж на улицу Ренн? Да нет, пожалуй, я мог бы искать и не найти тысячу Соланж, а звук, который любая партитура бессильна заглушить, все равно доходил бы до меня из глубины Вселенной, из ледяной тьмы.

А в тот день я находился у истока, я добрался до рукописи и играл ее. Чего еще было желать? Медленно продвигался я к двум последним страницам и ждал их, как озарения. Я был подобен пилигриму, подходящему к собору Нотр-Дам по узким улочкам, куда почти не проникает солнце. Но вот он оказывается на площади и сразу видит только грандиозные башни, взмывающие вверх, к небу. Эффект внезапности потрясает, потому что ожидаешь увидеть все сразу в перспективе, а на самом деле вынужден отпрянуть к стенке, самой далекой от фасада Собора, и все равно не можешь собрать все увиденное воедино.

Я ждал, что переход от 14-й страницы к 15-й будет таким же ошеломляющим, как явление готического шедевра во всем его блеске. И мои оторопевшие руки замрут на миг, не в силах охватить текст, трудность которого я уже предвидел. Так и должно было случиться, потому что первый такт коды как раз открывал 15-ю страницу: я переверну ее и увижу сразу все. Но сначала надо добраться до тех самых «повисших» аккордов, которые кажутся завершением Баллады, на самом деле открывая финал. И тут я остановился. Я мог себе это позволить, потому что был не на сцене и даже не в студии звукозаписи. Я вгляделся в нотные знаки, в «кружочки друг над другом», (как сказал бы тот, кто никогда не видел нот), написанные неровно, незакрытыми линиями. Лиги над аккордами были обозначены ярче, словно Шопен обвел их потом более толстым пером и более темными чернилами.

Я перевернул страницу и очутился в неузнаваемом мире. Я почти не мог разобрать нот, на меня напала та самая тоска, что в детском сне или в дни метаний по набережным Сены. Мне стало страшно. Я оторвался от клавиатуры, подошел к окну и несколько раз Глубоко вздохнул, словно пытаясь стряхнуть недомогание. А вокруг все было как прежде, и Сена казалась — водопадом, а башни Нотр-Дам — крыльями мельницы, взбивающими воду. Эйфелева башня раскачивалась, как гигантский стальной маятник, а над нею космическими кораблями кружили звезды. Я знал, что все пройдет, сердце замедлит удары и мир вернется на круги своя. Я снова сел к нотам и сразу увидел, что это не переписанная начисто партитура: тут не было ни более легких или жирных штрихов, ни неровностей в штилях и перекладинах. Наверное, Шопен писал, опершись на пюпитр локтями и положив голову на руку, а другой рукой пробуя на клавиатуре аккорды. Левая рука, потом правая, потом на ходу — коррекция не понравившегося пассажа. Здесь были такты, зачеркнутые почти с бешенством, и замененные на полях рукописи, которые походили скорее на поля сражения. Никакого сходства с теми дивными партитурами, которые я научился любить в детстве, когда перелистывал красивые печатные ноты с размеренными интервалами. В своей уравновешенной, ухоженной Вселенной на пяти линейках я всегда все мог расставить по местам и подчинить порядку даже страсть. Моя музыка была напечатана четко, ясно, с типографской элегантностью, которая и сейчас меня пленяет. Ее черно-белая вязь красноречивее рисунков Дюрера.

Я был в состоянии отличить чистовой вариант от рабочего. Уж на что я привык к помаркам в рукописях XIX века, но тут я растерялся. Интересно, что же должна была подумать Соланж? И пристало ли дарить женщине черновую рукопись, мало понятную тому, кто сам не сочиняет? Я рассуждал, как глупый новичок, который полагает, что прошлое — это и есть его детские партитуры. Как будто законы и каллиграфия страсти скреплялись точными правилами и воспитанием. Как будто моя нотная Вселенная способна была дотянуться до чьей-нибудь еще. Что за вздор! И я начинал это понимать, пусть оплачивая издержки собственной головой, которая, кстати, стала кружиться чуть меньше. Я вернулся к Стейнвею, ласково погладив его по дороге. Потом, снова усевшись перед пюпитром, со стесненным дыханием взглянул на два последних листка рукописи. Как же начать?

Ремарка гласила: «Presto con fuoco». То же обозначение появлялось при теме Первой, потом Второй Баллады. Presto con fuoco. Каждый пианист знает, как играется Presto con fuoco. Инструмент раскаляется под пальцами, а пальцы, бегая по клавишам, должны силой заставить их звучать, как добивается своего шпажист на поединке, мгновенно парируя удары соперника и заставляя его шпагу отзываться резким звоном. Руки летают над клавиатурой с бешеной скоростью, сухожилия натянуты, пальцы резко опускаются и высоко поднимаются. Студенты изрядно корпят, чтобы овладеть этой техникой: она требует силы, точности и большой скорости. После 1841 года Шопен больше не игр-лл в концертах те свои сочинения, где было «Presto con /uoco». В частности, во Второй Балладе он исполнял только первый раздел, более медленный. Здоровье не позволяло. Эти страницы были написаны за шесть или семь месяцев до смерти, и ясно, что он уже не мог их сыграть. Их могла ему сыграть только Соланж, ибо никто чужой не должен был знать об этих листках. Однако, хоть она и училась у Шопена, вряд ли ее технический уровень позволил бы ей с этим справиться. Я взглянул на последнюю страницу, там стояла дата: 17 февраля 1849 г., то есть точно 8 месяцев до смерти.