Роберто Котронео - Каллиграфия страсти

Двумя днями раньше, 15 февраля, Полина Виардо писала Жорж Санд: «Вы просите меня сообщить Вам новости о Шопене — вот они. Его здоровье постепенно ухудшается; сносные дни, когда он в состоянии выезжать в экипаже, сменяются другими — с кровохарканьем и удушающими приступами кашля. По вечерам он больше не выходит. Однако он еще в состоянии давать несколько уроков, а в свои хорошие дни он даже бывает веселым. Вот и вся правда. Впрочем, я его давно не видела. Он трижды приезжал повидать меня, но не заставал».

Известно, что в эти февральские дни Шопену было совсем плохо. Он догадывался, что должно с ним произойти. Уже за несколько месяцев до этого он написал завещание, и в том числе «некоторые распоряжения по поводу того, как следует поступить с его бренной оболочкой, когда он испустит дух». Прежде всего, уничтожить неоконченные рукописи, которых немало. Когда силы позволят ему, он сделает это сам. В один из майских дней он отправит в камин свое бесценное наследие. На листке с последними распоряжениями он нарисует гроб, кресты, кладбище и несколько нотных знаков. Врач, наблюдавший его долгие годы, единственный, кому Шопен доверял, умер. Те, кого к нему приглашали, мало что понимали, прописывали негодные лекарства и запрашивали солидные гонорары: «…они бредут наощупь и не помогают мне. Все они сходятся относительно климата — тишины — покоя. Покой я и без них когда-нибудь обрету». [29] Письмо к Соланж Клезенже от 30.01.1849 г.

Кроме того, Шопен беден. Друзья тайком от него взяли на себя половину квартирной платы. Единственный источник его доходов — концерты и уроки, но здоровье не позволяет ему ни того, ни другого. И нет рядом мадам Санд, чтобы разобраться со всеми практическими вопросами. Шопен видится с Соланж и пишет ей, время от времени его навещает Делакруа, с которым его по-прежнему связывает тесная дружба. Вот записи в дневнике художника:

«29 января 1849 г. Вечером был у Шопена, оставался у него до десяти часов. Бедный друг! Мы говорили с ним о госпоже Санд, о ее странной судьбе, об этом сочетании достоинств и пороков. Это говорилось в связи с ее Мемуарами. Он сказал мне, что, по его мнению, она не сможет их написать…»

«14 апреля 1849 г. Вечер у Шопена. Я застал его распростертым почти без дыхания. Через некоторое время мое присутствие слегка его оживило. Он сказал мне, что главное его мучение — это скука. Я спросил, неужели раньше он никогда не испытывал того " чувства невыносимой пустоты, которое и у меня часто возникает. Он ответил, что всегда умел себя занять. Самое пустяковое занятие может отвлечь в тяжелую минуту и даже облегчить лихорадку. Другое дело — горе…»

Где же скрывалась тайна Шопена? Может, в каком-то еще не найденном или уничтоженном письме? Или в лежащих передо мной страницах, так долго странствовавших по Европе? Время обволакивает все налетом романтической патины. В том портрете, что годами складывался из свидетельств друзей и знакомых, уже невозможно распознать реального человека Шопена. Светский и возвышенный, скучающий и меланхоличный, он был способен на глубокую, невысказанную ненависть. В одном все силятся быть единодушными: до последних мгновений жизни он спрашивал о мадам Санд, не пришедшей даже взглянуть на него на смертном одре. И это коллективное усилие не желает оставлять сомнений потомкам. Шопен всегда — само совершенство («Какой утонченный человек!» — восклицает Делакруа), он всегда готов быть великодушным, он страдалец, окруженный ореолом святости.

Я вглядываюсь в строчки моей рукописи… Как же много отнимает у нас светская патина! Это не почерк бравого вдохновенного любовника, что даже в смертный час справляется о возлюбленной. Это почерк обнаженного чувства, не спрятанного за полунамеками и полукрасками. Мне хочется другого Шопена, потерявшего голову от страсти, ничего общего не имеющего с жеманным романтизмом своей эпохи.

Какую невыносимую муку должен был испытывать он в окружении посредственностей! Признаю правоту Бодлера, который писал о Жорж Санд: «Она никогда не была художником, хотя и владеет текучим слогом, столь милым сердцу буржуа. Она глупа, тяжеловесна и болтлива, ее моральные концепции и тонкость эмоций хороши для консьержек или содержанок, И тот факт, что столько мужчин позволили себя очаровать этому отхожему месту, говорит лишь о степени падения сильного пола в наш век».

Но ведь среди этих мужчин был и Шопен? Ну, это как сказать! С того дня у меня появилось предчувствие, что разгадка тайны должна быть связана с женщиной, живущей в Париже и носящей имя Соланж, и, возможно, — со старой семейной историей, которую я считал выброшенной из памяти, но которая была не каллиграфией, а настоящей стратегией страсти.

Впрочем, не помню, что приходило мне на ум в ту ночь, когда я, наконец, начал играть две последних страницы.

Сомневаюсь, чтобы за всю свою жизнь Джеймс передвигался быстрее. Я позвонил ему в среду перед ужином, а в 23.52 он был уже у меня. Наверняка схватил билет на первый же самолет до Парижа и гнал такси изо всех сил. Вряд ли когда-нибудь при экспертизе рукописи Джеймс демонстрировал так мало колебаний. Нужно было провести сравнения, проверить некоторые детали, чтобы ответить с полной уверенностью, что эти серо-черные чернила принадлежали перу Шопена. Джеймс же был скор в суждениях и высказывался спокойно. Ему не терпелось узнать, каким образом рукопись попала ко мне. Я охотно рассказал об этом, опустив, правда, некоторые личные подробности. Джеймсу я никогда не сознался бы, что чувствую себя призванным судьбой озвучить эти листки. Он понял бы все слишком хорошо, и это меня смущало. Накануне ночью мне не без труда удалось справиться с двумя последними страницами: я нашел аппликатуру для нескольких трудных мест, но остались еще куски, которые кажутся неисполнимыми даже для пальцев виртуоза. Как удавалось Соланж сыграть эти прыжки в ничто: нисходящие терции в правой руке, восходящие сексты в левой — и все в бешеном темпе? Местами это напоминало наиболее стремительные пассажи из Второй Баллады или из Этюда ор. 25 № 11. Все форте, иногда фортиссимо и легатиссимо. Я словно лез по непроходимо трудной скальной стенке, не имея ни крючьев, ни веревки, постоянно рискуя сорваться. И я спрашивал себя: как не только Соланж, но и сам Шопен мог это исполнить?

Лучше бы не задавать подобных вопросов: теперь я не мог рассуждать просто как пианист-виртуоз. Партитура была намного труднее, чем известный вариант. Шопен записывал эти строчки, насилуя красивую бумагу, а начисто не переписал. Так в рукописи и осталось противоречие между четкой красотой почерка до 211 такта и труднейшими для прочтения и исполнения двумя последними страницами. Он не переписал их, потому что Соланж хотела получить их такими; ей нужно было видеть источник этой музыки. Она не могла услышать ее от Шопена, болезнь не позволила бы ему сыграть. И ей ничего не оставалось, кроме как читать в этих нотных знаках муку и страсть, породившую их. И она запретила переписывать, желая иметь рукопись такой, какой я вижу ее сейчас.