Роберто Котронео - Каллиграфия страсти

Отношения Шопена и Соланж размыты и противоречивы. Вряд ли эти страницы были продиктованы душевной меланхолией или сознанием невозможности любви. Для этого хватило бы какого-нибудь Буррэ или Грустного Вальса, Не было нужды трогать произведение, почитаемое всеми за один из величайших фортепианных шедевров. Тогда почему же я не решался подступиться к двум последним страницам? Почему не пробежал их сразу, чтобы, по крайней мере, понять, есть ли там разночтения с известным текстом? Руки мои застывали, словно желая отодвинуть это мгновение в вечность, а в голове весь мир начал перестраиваться в фа-минор. И окружавшая меня комната — все картины, кресла, стулья, часы и ковры — и вся моя жизнь помечались четырьмя ключевыми бемолями. Фа-минорная гамма непрерывной волною побежала из одного виска в другой, и это было нестерпимо. «A mezza voce", обращающееся в пианиссимо, фермата, смещающая акцент со звука на ожидание. Что там, в этой версии — романтический порыв или, как я начал уже догадываться, классическая ясность? Ответ содержался на страницах 15 и 16. А я все продолжал вглядываться в изысканную и элегантную точность нотного почерка. Может, эта рукопись — не рабочая копия, а чистовая, выполненная Шопеном постепенно? Но тогда должен быть еще один экземпляр, с зачеркиваниями и исправлениями. Возможно, мне надо и его поискать? Ну нет, это уж слишком, такой игры я не выдержу. Если же партитура та самая, то, должен заметить, в руке Шопена не чувствуется колебаний. Почерк решителен даже тогда, когда сам текст допускает неоднозначность решений. И недостаточно написать a mezza voce, crescendo, dolce, tortissimo, ritenuto, con forza.

Сколько споров было у меня с учителями по поводу этих агогических обозначений! Каково было crescendo у Падеревского? у Рубинштейна? у самого Шопена? Биографы рассказывают, что он часто удивлял слушателей, играя на концертах рр вместо ff, хотя к исполнению относился обычно строго. Однажды Ференц Лист, играя при Шопене его Ноктюрн, позволил себе множество мелких украшений, которых не было в тексте. Шопен рассердился: «Если хочешь играть мои Ноктюрны, будь добр, играй то, что написано». Лист обиделся и предоставил Шопену самому играть свои произведения. Итак, никаких лишних украшений, никаких романтических вольностей. И на этих страницах, сквозь пламя и муку страсти романтика, просматривается точная линеарность, свойственная прилежному ученику Керубини. И в пятьдесят восьмом такте после нескольких тенутных [26] Тенутные ноты (от итальянского tenuto — выдержанный звук) — ноты, которые надлежит исполнять точно в их протяженности. нот слышен свободный контрапункт к теме. Черно-серые чернила здесь сгущаются, словно творческое начало подчиняет себе болезнь и чувство утраты. Ведь тогда, в первые месяцы 1849 года Шопен уже прекрасно знал, что болезнь не оставит его и, одинокий, как мало кто в этом мире, он доверил свое музыкальное завещание партитуре, обреченной храниться втайне. Почерк его механистически точен, он не оставляет пространства для сомнений и домыслов. Нотные штили время от времени вздрагивают, словно в тот момент, когда перо прикасалось к бумаге, внезапный приступ кашля заставлял его приостановиться. Не раз на той же странице перо отскакивает назад, и чернильный след напоминает зачеркивание. Туберкулез пытается шутить и здесь свои скверные шутки. Говорили, что на концертах Шопен в антрактах терял сознание от слабости. Может, потому и получалось рр вместо ff, что ему просто не хватало сил. Теперь, когда эта ворсистая бумага не ускользает больше из моих рук, я могу провести по ней кончиками пальцев и почувствовать малейшие неровности и царапины от пера. А если взглянуть на нее под микроскопом, то, наверное, можно различить незримые пейзажи, природу бумаги. И трансформировать все это в чистую музыку призваны и я сам, и те крошечные винтики в глубине инструмента, гипофизы гармонии, что упорядочивают механику моего Стейнвея и чудесным образом приводят в равновесие волю и чувство. Даже буквы tr, обозначающие трель, оживают под пером Шопена, словно все его тело вибрирует при их написании. Под тактом 116 виднеется маленькое пятнышко цвета сепии, я спрашиваю себя, а не кровь ли это, брызнувшая во время приступа кашля? А может быть, это пятно появилось позже, страницу запачкала Соланж или те, к кому потом попала рукопись. Рукопись выглядит старинной, пыль минувших ста тридцати лет покрыла ее незримым слоем и изменила цвет чернил. Никто до меня не соединял вместе эти листки, и, перебирая их, я замечаю, что орнамент бумаги слегка меняется от страницы к странице. В такте 164 линии становятся жирнее: наверное, Шопен поменял перо. Вглядываюсь получше: в том месте, где сменили перо, виднеется маленькая дырочка, царапина на бумаге; ее почти не видно, она закрыта двойной перекладиной соль-бемоля. Под этими нотами Шопен написал: accelerando [27] Accelerando (ит.) — ускоряя (музыкальный термин). . Я поднимаю листок, чтобы посмотреть его на свет, и замечаю, что уже вечер, свет слабо освещает листок, проходя сквозь него острой иголочкой. А в глубине, в полутьме комнаты, виднеется фортепиано, Я поднимаюсь и иду к инструменту, решив, наконец, сыграть всю Балладу, включая последние страницы. Не хочу уподобляться моему другу Джеймсу, который дегустирует музыку, как виски, или подвергает испытанию, как музыкальный автомат. Я могу, более того — должен все это сыграть. Я поднимаю пюпитр, устраиваю на нем листки, стараясь аккуратно совместить края. Правая рука заставляет комнату отозваться на октавы соль, legate [28] Legate (ит.) — в плавном, связном движении (музыкальный термин). , как того хотел Шопен. И тут я замечаю, что играю вовсе не ноты, которые я и так прекрасно знаю наизусть: я играю рукопись. Руки движутся ловко, но медленнее, чем надо. Если нота очерчена неуверенно, неуверенной делается моя музыка: если отмечена большим нажимом, так, что разбрызгивались чернила, тотчас же мои руки переносят это усилие на клавиши. Душа есть не только у фортепиано, но и у рукописей. После ноты «до», дающей начало теме Баллады, я почти останавливаюсь, чтобы выдержать паузу, точно соответствующую расстоянию между «до» и «ре-бемоль» на бумаге. Я взял на себя эту нелегкую задачу — оценить ноты по несуществующим критериям, поскольку знал, что если есть каллиграфия страсти, то только так ее можно передать. Если я хотел понять эту партитуру, надо было начинать с самого начала, и без спешки, которая мешает ясности, не умеет радоваться ожиданию и напрасно уступает любопытству. Я играл первые страницы, как сквозь лупу, увеличивая ноты, знакомые мне десятилетиями, и они превращались в демонов, навязывающих мне исполнение. Похоже, что я перехватил, так читать музыку небезопасно.