Юлия Монакова - Три девицы под окном

День, наполненный отчаянным ожиданием, тянулся мучительно долго, как ненавистные конфеты-ириски. Она занимала себя по полной программе, чтобы не оставалось времени думать о матери: помогала бабушке на кухне, нарезая овощи для салатов, покорно наряжала-таки ёлку вместе с дедом, вытирала пыль с полированных поверхностей старенькой мебели…

Разделавшись с готовкой, бабушка садилась доводить до ума Ритин новогодний наряд – белое кружево платья украшалось серебристым «дождём», а на бумажную корону приклеивались мелко истолчённые осколки ёлочных игрушек. Битые игрушки в качестве стразов – о, советское ноу-хау!..

Дедушка включал телевизор, где демонстрировалась какая-нибудь традиционная новогодняя комедия, и с удовольствием вставлял собственные реплики по ходу действия.

Рита же, покончив со всеми своими обязанностями, бесцельно слонялась по квартире: из спальни – в гостиную, из гостиной – в коридор и на кухню. Она уже не скрывала своего нетерпения и буквально изнывала от досады – ну когда же наконец, когда?..

Маясь бездельем, девочка останавливалась перед ёлкой, в тысячный раз рассматривая ту или иную игрушку. У неё была здесь своя фаворитка – разноцветная люстра причудливой формы, сделанная из круглых стеклянных бусин и полых трубочек.

– Полечка тоже с детства её обожала, – исподтишка наблюдающая за внучкой бабушка пускала ностальгическую слезу. – Бывало, достанем мы с дедом коробку с игрушками, а она над этой люстрой аж дышать боится… Сама всегда её вешала, нам не доверяла. Эх… кукушка, кукушка, – снова заводила она свою излюбленную песнь.

Часам к пяти вечера девочкой овладевал страх.

– А мама точно приедет? – жалобно спрашивала она. – Она ведь обещала?

– Пусть только попробует не приехать, – грозно сопел дед, а бабушка, отвернув лицо в сторону, негромко сетовала:

– Вот ведь, ребёнок мается, а этой лахудре хоть бы хны… И позвонить-то ей некуда! Кто знает, где она сейчас шляется…

По обрывочным сведениям, мать обитала нынче в городке художников на Верхней Масловке. В какой мастерской она жила и с кем – никто не знал. Её постоянно окружали мужчины, которые менялись так часто, что не было никакого смысла запоминать их имена.

Полина Кочеткова и сама была художницей. Не бог весь какой выдающейся, но всё же с дипломом: Суриковский институт, мастерская живописи Таира Салахова. Это обстоятельство позволяло матери причислять себя к творческой элите и вращаться в соответствующих кругах на правах равной.

Полина родила Риту на последнем курсе института, неизвестно от кого. На вопрос об отце ребёнка невозможно было добиться ответа, она сразу же отмахивалась, замыкалась в себе или несла бред про то, что её дочь – дитя Олимпиады. Оставив малышку на престарелых родителей («У меня же защита в этом году!»), Полина упорхнула из родного гнезда – только её и видели.

Бабушка долго отходила от позора, который навлекла на их с дедом седины родная дочь. Однако потом силой заставила себя встряхнуться и утешиться, полностью отдавшись заботам о крошечной внучке. Хоть она и ворчала для проформы все эти годы насчёт того, что матери полагается самой заниматься воспитанием ребёнка, а не сваливать ответственность на стариков, но всё же и представить не могла своей жизни без Риты.

Они растили её с дедом в соответствии со своими жизненными установками и идеалами. Так, день Ритиного рождения – двадцать второго апреля – был поводом величайшей гордости и для стариков, и для девочки. Ведь именно в этот день (правда, много лет назад) родился Владимир Ильич Ленин.

Мать была другая, какая-то нездешняя, «вне системы». Она и внешне отличалась от своих сверстниц – спортсменок, комсомолок и просто красавиц. Нет, её смело можно было назвать красавицей, да она и была ею; но красота её не имела ничего общего с обликом типичной советской гражданки, чьё улыбчивое круглощёкое лицо и тугая льняная коса украшали обложки журналов «Работница» или «Крестьянка». Мать словно сошла с экрана авантюрного голливудского фильма.

Сама Полина Кочеткова называла себя и свою тусовку «хиппи». Бабушка, презрительно фыркая, отзывалась о них более пренебрежительно: бродяги с помойки, голодранцы и бездельники. Она была уверена, что дочка живёт среди них впроголодь, поэтому во время редких набегов Полины в отчий дом старалась как следует подкормить непутное дитя и сунуть ей тайком от дедушки несколько прибережённых купюр. Полина брала деньги с благодарностью, не церемонясь и не отнекиваясь из вежливости, и в конце концов стала воспринимать эти подачки как должное.

Случайно встретив Полину на улице, невозможно было оторвать от неё взгляд. Стройная, высокая, с длинными каштановыми волосами и лентой-хайратником на лбу (чтобы крышу не срывало, говорила она то ли шутя, то ли всерьёз), с фенечками вокруг изящных тонких запястий, в рваных джинсах с бахромой, часто босая – Полина могла произвести впечатление городской сумасшедшей, если бы не выглядела в этом хиппозном образе столь естественно и гармонично.

Она тусовалась на Пушке, Арбате или Гоголевском бульваре с другими такими же странными личностями, на которых добропорядочные и опрятные советские граждане взирали со смешанными оттенками страха, брезгливости и благоговения. Хиппи вопили битловские песни под гитару, скандировали «Make love, not war!» или «Леннон жил, Леннон жив, Леннон будет жить!», курили травку, внезапно срывались на какие-нибудь сейшены, помогали иногороднему пиплу вписаться на флэт, а иногда могли спонтанно отправиться в Ленинград или Киев на встречу с единомышленниками. Выходили на трассу и передвигались автостопом, либо добирались электричками со множеством пересадок, умело драпая от контролёров. Вскоре в «Сайгоне» на Невском или на Андреевском спуске в Киеве они продолжали, как ни в чём ни бывало, распевать битлов, скандировать вечное «Занимайтесь любовью, а не войной», а затем уже им помогали с «впиской» местные друзья. Круговорот хиппи в природе…

На одной из таких тусовок Полину увидел заезжий французский журналист Поль Сенье, бродивший по улицам Москвы и фотографирующий жизнь советских граждан в её, так сказать, срезе. Поль с первого взгляда влюбился в русскую красавицу, столь откровенно бросающую вызов государственной системе. Он готов был положить к её босым запылившимся ногам всё – сердце, капиталы и саму Францию. Полина немедленно получила от него страстное предложение руки, сердца и прочих частей тела, а также золотое колечко с рубином, после чего преисполненный самых серьёзных намерений француз отправился знакомиться с родителями своей потенциальной невесты.

В то время у Полины был затяжной вялотекущий роман с женатым скульптором, который не доставлял ей особого удовольствия, но и развязаться окончательно с ним она не решалась. Скульптор ваял Полину во всех видах, в том числе и в обнажённом, и девушке льстило, что её светлый образ будет увековечен в работах прекрасного мастера. Бабушка была уверена, что Полина страдает от несчастной любви – ничего подобного, этой позитивной особе вообще не свойственны были горестные эмоции, она постоянно пребывала в блаженном состоянии любви к миру. Бабушка подумывала даже о том, что Рита – дочь того самого скульптора, но Полина звонко хохотала в ответ на её робкие предположения.