Дмитрий Пригов - Мысли

Значит.

Именно имиджевый и поведенческий уровень на данный момент является местом объявления и предельным проявлением позы современного художника (я не говорю о новейших проблемах нового тотального высказывания, телесности и пр., нам еще не до этого), объемлющим все сферы художнической деятельности, так как нынешнее искусство вообще имеет тенденции к развеществлению границ жанров и видов и порождению новых жанров, не определяемых и не ранжируемых по старым классификациям — например, инсталляция, инвайронмент, перформанс, акция, боди-арт, лэнд-арт, видео-арт и др. А конкретнее, в виде квазитекстового полагания уровня разрешения авторских задач, амбиций и переживаний надо определить операциональный уровень (как, например, +, —, х относительно понятых как уровень текста 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 20, 31, 45, 06, 0,56, 000,876, 1/2, — 569, ну, что еще? может, — 98761; еще что? — может, якобы 11111, или будто бы 107777, или, например, 666, и пр., и пр., и пр.). Но это все сложно, сложно, и дело, конечно, это — дело людей науки, а для меня просто звучит красиво: операциональный уровень! имидж, скажем! метапозиция — тоже неплохо! квазитекст — красота! Но все-таки, продолжая, вынужден обратить внимание, что и с термином «авангард» происходит маленькая, маленькая-малюсенькая путаница. То есть спутываются три его значения:

1) авангард как что-то ну хоть на чуть-чуть хотя бы впереди предыдущего (таксономия, метрика и аксиология в каждом случае, конечно, выбирается и постулируется);

2) авангард как определение зафиксированной художественной и поведенческой модели создателей и участников авангарда начала века (сейчас имеющий более черты стилевой идентификации, по преимуществу);

3) авангард как утвердившаяся тактика и стратегия поведения относительно культурного мейнстрима художников большого авангардного времени и общеавангардного менталитета.

Поэтому утверждения, что такой-то и такой-то единственно авангардные художники или поэты, так как работают над поисками неких новых приемов текстовой выразительности, значит сказать прямо противоположное, сказать, что данные художники просто воспроизводят поведенческий тип и способ его артикуляции художников первой волны авангарда, что в нашей культурно-исторической ситуации является просто анахронизмом, как, скажем, деятельность производителей художественного промысла, в задачу и горизонт культурного поведения которых просто и не входят подобного рода проблемы, как художническая тактика и стратегия, порождающая художническую позу своего времени (все как бы есть общий бульон, в котором все как бы бултыхаются). Ныне же авангард начала века (тип художника авангарда начала века) является таким же персонажем художнической артикуляционно-драматургической деятельности, как и символисты, скажем, акмеисты, обэриуты, ничем друг перед другом (в качестве персонажа) не преимуществуя. И этот факт отсутствия не только у публики или у нас, бедных поэтов, но и у критиков, культурной фокусировки и способов и языка ее закрепления весьма прискорбен.

И в этом отношении весьма характерен уважаемый критик Аннинский, столь искусно разобравший мое стихотворение и вдруг (как будто он работает не в контексте культурных процессов хотя бы ХХ века с постоянными ламентациями по поводу краха всего святого, как будто ортега-и-гассетовский дискурс в контексте других не является факультативным и инструментальным), так вот, весьма искусно разобравший мое стихотворение в духе современной деконструкции, вдруг (а может, и не вдруг) делает из этого трагический, а для меня прямо-таки губительный вывод [89] Речь идет о выступлении Льва Аннинского на круглом столе «Пути современной поэзии» (Вопросы литературы. 1994. № 1. С. 8–9), где именитый критик обрушился на Пригова, обзывая его стихи «памятником эстетическому безвременью». . То есть ужас что! Хорошо, что я читал Батая и Дерриду (или кто-то мне пересказал их — уж и не припомню) и могу результаты этой деконструкции понять наоборот, в положительном для себя смысле (нет, нет, отнюдь не для себя как для себя — кто я?! что я?! — а для себя как простого и бедного репрезентанта современной культуры, имеющей шанс на осмысленность). Но в то же время и неложная проблема передо мной — кому из этих авторитетов доверять? Те-то — иноземцы, и кто их знает (уж во всяком случае, в наших пределах защитить меня не смогут). И в то же время закрадывается подозрение: а не притворяется ли наш критик (именно для деконструкции уже в свою очередь тоталитаризации монополизированного дискурсивного мышления)? Не прикидывается ли с какой игровой целью, надевая на себя манифестационно-персонифицированные черты поведения, прямо как в театре дель арте? Не прикидывается ли неведающим, чтобы не быть обнаруженным абсолютно-неведающим (наш всеобщий и первичный гносеологический ужас), так как полагает себя в этом мире ведающим? Но это я все залезаю не в свои сферы — это все сферы людей знающих, людей науки.

Ну ладно, ладно, я — поэт! Я существо, рожденное для страданий. Каждый вопль, содрогание от шипа, вонзенного в белую, все еще не обремененную сладчайшей привычкой философского нечувствования кожу, лишь непреложно подтверждает: я, вернее, он жив! он как поэт существует! Я, понятно, я стерплю! Но подумал ли прекрасно удрученный величавостью своей всеобщей печали критик, что вдруг жена моя, тихая и немудрящая, положившая годы своей молодости, десятилетия неоплаченной жизни, свои бедные силы, весь заряд неисчерпанной женственности, всеженской, сверхженской преданности на пестование пусть и гадкого (да! да! знаю, знаю — гадкого, на чей-то спеленутый отошедшими Харитами вкус), немощного, не могущего в дом рублик принести (это не по прошлым рублеустойчивым временам, а по нынешним, нынешним!), но, по той же непостижимой преизбыточности женской души, любимого, жалеемого и желаемого мужа-дитя своих грез и разочарований.

Так вот, подумал ли благородно-яростный критик толстокожий, что жена моя, слабо ободренная в своих непосильных и ничем не компенсируемых трудах и своей нечеловечьей ноше моими случайными, куцыми и хилыми публикациями, шепчущая себе в минуты изнеможения и умиления: Вот! Вот, он — поэт! Служитель муз! Это теперь не только я, но весь, весь мир видит! Не зря были труды мои и лишения, лишения детей моих! Да и все дальнейшие унижения и тяготы, связанные с тотальным повышением цен, уголовщиной, коррупцией и непотизмом, — все перенесу ради данного мне Богом и судьбой бедного представителя высокого и мучительного призвания! И это будет мой вклад в российскую культуру и историю и оправдание перед небесами!

И что же?

Что же?!

Из чьей-то статьи, случайно прочитанной, или подсунутой, или услужливо пересказанной сладкими недоброжелателями, притворно ужасающимися: Ах! Ах! Как нехорошо! Как вам не повезло! Как вам, наверное, неприятно! — узнает она, что зря сгубила свои лучшие годы! По ее силам было перенести Рыжкова, Павлова, Хасбулатова, Гайдара, но не это! Так подумал ли наш критик об этом малом! Об этих малых сих! Подумал ли, какой грех на душу берет! Нет, нет, ничто уже в этом мире не значат слезы и страдания беззащитных! Конечно, в ответ скажут, что литература — вещь изначально жестокая и кровавая! Так что же — мы и не люди уже! Значит, уже добродетелью числится средь нас летать с ощеренной пастью, блещущей чищеными белыми клыками, с которых каплет, точится по тяжелой капле черный яд безоглядного умерщвления!