Дмитрий Пригов - Мысли

Так вот.

Сам-то я отношусь к этому проще. Проще. По-простому, типа такой вот истории, случившейся на моих глазах в пору моей работы на конвейере завода ЗИЛ простым рабочим, зарабатывавшим в основном не деньги (какие там деньги!), но, по законам того времени, после двухгодичного вкалывания, право поступать в горячо чаемое высшее художественное учебное заведение. Ну, это так.

Значит, как-то утром, в утреннюю смену, приходит мой напарник с огромным свежим, но уже от фиолетового перешедшим в сизый фингалом под глазом и смотрит на меня уныло оставшимся глазом. Я бросаюсь выяснять обстоятельства события, имевшего подобное отнюдь не редкостное в тогдашней моей ситуации последствие. И выясняется. Вчерашний вечер вместе с приятелями ходил он в клуб, и перед танцами было кратенькое представление, где артист Москонцерта читал стихи и среди них Блока. По выходе из зала один из приятелей с некоторым ожесточением заявил, что ничего не понял про какой-то е…ный интеграл. Мой напарник, напротив, простодушно ответил, что ему все ясно. Спор их и разрешился вышеуказанным результатом. Вот оно — содрогание тела дискурса!

Положим.

Но для начала (в смысле, если эту историйку читать как вставочку и считать, что мы в самом начале, на первом абзаце нашего текста), чисто методологически надо попытаться, хотя бы эвристически, различать в поэзии три условно-исторических пласта (но актуальных по принципу самоидентификации с ними авторов по типу поэтического поведения и сознания, как это принято, скажем, в изобразительном искусстве) — традиционный, современный и новейший. И соответственно этому нынешнюю поэзию можно представить как некий континуум и сумму всех составляющих ее ныне присутствующих в ней поэтов (можно было бы даже составить некую градуированную таблицу или классификацию — но это, конечно, дело людей науки).

Иначе предстает современная поэзия в виде основных тенденций, в ней в достаточной степени прослеживаемых.

А может, проследить и новейшие тенденции, и тут не обойтись без общекультурных моделей и попыток определить и выявить сходство и различия в развитии и нынешнем состоянии поэзии российской (кстати, и социокультурных ее амбиций и позиций, а вернее, утраты их и заместителей ее функций в этой сфере) и общемировых процессов. Тут должно заметить, что эти достаточно разнообразные новейшие тенденции, столь обобщенно обзываемые постмодернизмом, проявлены в различных сферах культурной деятельности с довольно-таки различной степенью определенности и жестово-поведенческой наполненностью (в архитектуре и кино, например, объявляясь в пределах исключительно почти полистилистики, что является необходимым, но отнюдь не достаточным основанием для идентификации постмодернизма как некоего целостного явления). В еще меньшей определенности они представлены в литературе (я имею в виду не отдельных литераторов, а литературу как сферу деятельности, репрезентируемую некой критической массой ее представителей) по причине ли сложности (по сравнению с другими сферами культуры) вписывания в современное информационное общество с нарастанием в нем тенденции к аудиовизуальности и снижением роли книги (с постепенным ослаблением в культуре и самой мыслеформы «книга»), по причине ли ненахождения эффективных каналов вписывания в рыночную систему (то есть рукопись не может конкурировать с объектами визуального искусства как единичный товар, но как масстовар не может конкурировать с кино и шоу-бизнесом). Интересно в этом отношении сравнить мировой литературный истеблишмент последних лет, и, в частности, поэтический, институционализируемый грантами, премиями, кафедрами — и Нобелевской премией как пределом иерархического возведения: Милош, Бродский, Пас, Уолкотт, — с истеблишментом изобразительного искусства: Раушенберг, Мерц, Кунс, Куннелис, Хольцер, Шерман. Между ними дистанция нескольких культурных поколений.

В пределах европейской культуры литература несла и представительствовала по преимуществу принципы, традиции и диктат гуманистического сознания, крах которого (во всяком случае, монополии, или, скажем еще осторожнее — определенных, фиксированных и утвержденных форм его представительства и артикуляции в культуре) Европа окончательно пережила и осознала после Второй мировой войны. В России же, в СССР, результаты этой войны были осмыслены, напротив, как победа и торжество этих традиций (не будем оговаривать социополитические и идеологические причины этого) и, соответственно, литература в пределах архаизированной логоцентричной и литературоцентричной культуры вплоть до последних дней сохранилась в своей статусной и эстетико-стилистической законсервированной идеологичности (я не имею в виду прямую трансляцию какой-либо идеологии). Все это, конечно же, подано и описано в некой модельной обобщенности, имеющей быть приложенной к действительности с огромным количеством ограничений и оговорок, но нам, литераторам, поэтам, мыслящим метафорами и экстремами, это позволительно, позволительно! — а что нельзя? — можно! Это людям науки непростительно — они и должны говорить на языке четких определений (типа: меня берет ужас от запаха распада и гниения!), категорий (типа: да это же крах всего святого!), дефиниций (типа: он что, издевается над нами?!). А нам, поэтам, изъясняться словами как звуками и знаками нашей прихоти и безумия позволительно.

Так вот.

Нельзя не заметить, хотя, конечно, и с глубочайшим, глубочайшим сожалением — ведь я поэт все-таки, ну, хотя бы по принципу самоназывания, самоназначения, а это в наше время один из основных принципов и, следовательно, признаков жанровой и видовой идентификации в пределах размытых границ и областей жанрового и жестового проявления художников в современной культуре, принцип назначения и полагания (ну, да ладно, это — так!); значит, нельзя не заметить, что поэзия нынче из зоны фиксации и разрешения основных социокультурных проблем (я имею в виду не для кого-то отдельного, конкретного, но для общества, как преобладающей массы активных его деятелей) отодвигается в зону культурно-эстетическую узкопрофессиональной академической озабоченности и потребления и в зону свободного времени (нет, нет, я говорю не о свершившемся — слава богу! — но о тенденции и доминанте сдвига читательского спроса и интереса). Соответственно, и язык описания ее должен бы (должен бы, но пока весьма и весьма далек от этого, и ныне типа: Ну, бля, это… — и се есть упрек людям науки) переориентироваться, подключиться бы к культурологическому и философскому дискурсам. А то ведь все вместо обсуждения проблем авангарда до сих пор обсуждают его проблематичность и правомочность, да и подвергают сомнению саму возможность его возникновения и существования (как, например, наследуя русской мыслительной традиции начала века, все еще чахнут над проблематичностью философии, а не ее проблемами). На Розанове все еще мечтают ворваться в современную литературу (и ведь удается!). В групповых культурно-эстетических самоназываниях видят только угрозу своей позиции и стратегию прорыва и культурной доминации (что само по себе интересно истолковать, но в терминах культурологической проблематики). Проблема власти, легитимации, конвенциональной этикетности социокультурного поведения как манифестация именно художнической позы и имиджа (логически, а не во временной последовательности, предваряющих тексты) — все это вечно существовавшие элементы манифестации позы художника в современном ему обществе и культуре, но в наше время актуализировавшиеся, как бы стянувшие на себя все остальные элементы культурно-эстетической деятельности. И это надо понять, а вернее, принять. Конечно, конечно, это нелегко, а главное — неприятно, но есть верный и древний способ — смирение. То есть попытаться не идентифицировать свой крах, или крах своего рода деятельности, или понимание своего рода деятельности с крахом культуры вообще. Это было бы неплохо, если уж говорить о современной поэзии в большом горизонте современной культуры. А? Может, все-таки напряжемся? А? Ну, я вас очень прошу, деятели науки! Я вас очень, очень прошу! Не ради меня, а ради вас же самих! Я прошу, прошу, прошу вас! Ну, хотите, на колени встану! А? Не хотите? Ну ладно.