Дмитрий Пригов - Мысли

То есть, это сочетание рядов вербальных и визуальных, имеющих разрешение не в обычном изобразительном пространстве способом пластического соположения (где вербальные тексты становятся просто фактурной единицей изобразительного пространства, но на метапространственном уровне), противостоит механическому способу диахронического следования визуальной записи незафиксированного вербального текста языком изобразительного искусства (в разрешение, напоминаю, той самой проблемы доминирующего литературного сознания в русской культуре).

Так вот.

В пределах общеконцептуального культурного менталитета (в отличие от концептуализма как узкого стилистического направления, это определение включает в себя весь спектр художественных направлений и новаций 70–80-х годов с отрефлексированным и акцентированным стиле-языковым поведением) проблема состоит в проникновении, моделировании того уровня человеческого сознания (в смысле как общечеловеческого, так и конкретного художнического, в смысле конкретного художника, предпринимающего подобную попытку), где еще не произошло распада на вербальное и визуальное. Именно авторская мобильность и вся гамма мерцательных взаимоотношений автора с текстом на всех уровнях вертикального вектора, направленного из сферы раздельного существования этих способов мышления и артикуляции в сферу их еще нераздельного существования, и составляют истинную драматургию и содержание подобного рода творчества.

Собственно, я хотел рассказать о чем-то более частном и необязательном, да вот как-то все получается об абстрактном и глобальном, хотя, конечно, и очень уж разрозненно и фрагментарно, что, собственно, предполагалось и с самого начала.

Я много думал о деньгах. Оно и понятно. Но думать не значит иметь. Однако же думать не возбранишь, не остановишь, в смысле.

О стихах я не то чтобы много думал, но производил их много, то есть как можно сегодня выразиться бы — телесно думал. А нормально я думал о поэзии как о форме деятельности, не переводимой полностью и буквально на стихи, но в какой-то мере выявляемой через них.

И после многого думания я понял, что финансист и поэт — весьма сходные функциональные образования в современном социокультурном поле, или, лучше, как нынче любят выражаться — пространстве. Ну, конечно, сходны в определенном и достаточно ограниченном смысле, но все-таки. И, конечно, поэты и финансисты бывают очень разные, но мы имеем в виду Поэта и Финансиста с большой буквы.

Так вот.

И тот и другой имеют дело с материалом, им не принадлежащим. Материалом, так сказать, общенародного пользования — деньги и слово. Подобного рода владение и имение дела с таким материалом можно описать для большей ясности и доступности несколькими метафорами, уподоблениями. Например, они (поэт и финансист) как бы подключаются к беспрерывному потоку этих субстанций (денег и слов), которые в наше время обращаются со страшной, небывалой досель скоростью, пропускают их через себя, служа подобием эдакой дополнительной насосной станции, поддерживая, либо даже ускоряя этот поток. А можно представить это в более приятном, теплом, некоем зооантропоморфном образе, как, скажем, берут неких маленьких бездомных зверушек, оттаивают их на своем сердце, взращивают и отпускают в мир. Или даже почище — как пиявок сажают на кровеносные узлы и терпят, терпят, пока те не насосутся крови и не отвалятся в мир. Образ, понимаю, не из самых приятных. А что, что-нибудь иное поприятнее? А что, сам материал — деньги да слова — поприятнее или поласковей, поснисходительней к нам? С виду все вроде бы и просто, нехитро — да не так уж много состоявшихся поэтов и финансистов.

Конечно, конечно, раньше образы и уподобления сей жизненно-деятельной ситуации и стратегии были более и даже гораздо-гораздо более приятнее и эстетичнее, что ли. Например, сравнивали с гранением алмазов, накоплением драгоценных камней или золотых слов. Так и богатства раньше тоже красиво-зримые и недвижные скапливались, сундуки были прекрасно кованные. Да и семьи были большие, стабильные, дети с родителями до старости жили-радовались, да всю жизнь в одном месте. А сейчас?! А сейчас при первой возможности — фьють из дома, да и поминай, родители, как звали.

Нынче поэт (как и финансист) стоит в продуваемом поле — сколько же мужества надо, чтобы принять в себя, сродниться и отпустить на волю. Прямо-таки вспомнишь высшее: что твоего в этом мире — ничего! Все дано тебе на время, и ты всему на время дан! Или как служанка в чужом доме: Это мой дом, это мой ребенок! А рассчитали ее — где ее дом, где ее ребенок?!

Вот и видать, какая общность между поэтом и финансистом в наше конкретное время. Но и разница тоже явная — у одного деньги есть, а у другого нет, слова есть. А это большая разница, по-разному истолковываемая. Хотя, конечно, разница и обидная, надо заметить.

Да ладно.

Вот, кстати, я много думал и понял, что у поэта много общего с политиком — оба из ничего сотворяют нечто, сотрясанием воздуха порождают страсти и события, и пр., и пр. О, тут много чего можно вообразить и понастроить. Но это тема уже других размышлений и писаний.

Вопрос о современной поэзии — вопрос весьма мучительный, не по причине даже мучительности самого вопроса (хотя, конечно, вопрос-то — мучительный!), но людей, вовлеченных в обсуждение его обстоятельств, что и есть мучительность самого вопроса, отчасти, так как люди, вовлеченные в это обсуждение, и суть тело, как мы сейчас можем выразиться, самого вопроса, в отличие от его дискурсивной части. Ну, это — условно. Да все условно. Жизнь условна, что уж тут — поэзия! Но это, конечно, дело людей науки разбираться во всех тонкостях и дефинициях, но зато они и отягчены большей ответственностью, чем мы (удачливые, менее удачливые и совсем-совсем неудачливые), тела говорения, отпущенные Господом щипать травку как бы безумий и откровений. В общем, это не наше дело рассуждать, квалифицировать, делить и помножать — это дело людей науки, людей ответственного высказывания.

Значит.

Я лично хочу представить простой, наипростейший текст (как и положено, предположено мне в качестве простого тела говорения) как свидетельство и материал дальнейших рассмотрений, являющий образ и состав нынешнего авторского текстового поведения и могущий служить подобному истолкованию, герменевтическому рассмотрению или, как говорят, деконструкции (но не жесткой, а вроде фуковских приемов обнаружения механизма и амбиций власти в любом самоманифестирующемся дискурсе), то есть сам текст как эксплицитная тематизация основного пафоса и обстоятельств нынешней литературы (конечно, конечно, нельзя воспринимать это заявление в абсолютной как бы его непосредственности и обязательности, имея в виду протеическую сущность поэтического существа вообще и акцентированную ныне).