Дмитрий Пригов - Места

О, Господи! Эти долгие блаженные и мучительные сидения романистов за писанием своих нескончаемых романов и последующее подобное же, подобообразное же сидение за ними читателя, воспроизводящего все это в своем невообразимом сознании! Да — это нечто неземное! Увы, поэтам подобное не дано. Им дано многое другое, но не это. А мы ведем разговор именно об этом, так что другое нам ни к чему. Сейчас ни к чему. А вообще-то я не прочь об этом порассуждать. Прямо невероятно как зол до подобного рода рассуждений и спекуляций. Но сейчас о другом. Сейчас о том, что поэтам, особенно в их романтическом образе, ныне воспринимаемом все еще как именно генеральный тип поэта и поэтического поведения, гениям, обреченным на лихорадочный, горячечный темп существования, определяющий непредсказуемость встреч с высшим духом, инспирацией, вдохновением, переполняющем все их существо, не даны эти пространства длительного и почти гипнотического состояния. Опустошения, испытываемые ими, после очередной вспышки их гения и до следующей, в ожидании следующей наркотической встряски, весьма глубоки. Понятно, мы описываем общий, генеральный случай, оставляя в стороне многочисленные примеры счастливого и жизнерадостного существования многих тружеников поэтического пера. Многих даже удачливых, очень удачливых. Способных и талантливых. Невероятно талантливых. Но в пространстве нашего правильного рассуждения — они неправильные. И потому для нас как бы и не существуют. А если и существуют, то лишь в те редкие моменты и в том специфическом модусе истинно нами определяемого истинного поэта, которые со стороны за завесой жизненного обихода просто не различаемы. Но нам-то, вооруженным тематической страстью и идеологической зоркостью сразу бросается в глаза. Мы сразу же это видим и отмечаем для себя как истинное и основное, ими самими в себе неподозреваемое, а если и замечаемое, то как мучительное, но неизбежное, при таком роде жизни, замутнение радости бытия.

Это все так. Но мы все-таки не об этих. Мы о тех, кто составляет когорту именно поэтов именно в поэтическом смысле именно для осмысления феномена поэтической экзистенции в отличие от романистской. Пусть оно не так уж и явно, особенно в наше время. Но раньше уж точно было так, тому примером судьбы многих поэтических гениев. К их примеру мы отсылаем и светлой памяти посвящаем наше рассуждение.

Так вот. Те, истинные, в нашем понимании, поэты живут наподобие мучаемых малярийной лихорадкой. Перепады лихорадочной температуры от 40 до 35 градусов (ну, в условном уподоблении градусам человеческого тела и, вообще, телесности) истачивают и без того не особенно крепкую поэтическую плоть. Необремененные стабилизирующим балластом каждодневной технологической рутины (вроде, ежедневного писания прозаиков, сидения в мастерских художников, тренинга музыкантов и танцоров) они стремительно вырождаются в простых истериков и психопатов. Либо защитная телесная реакция постепенно обращивает их духовные и телесные тела экранирующим слоем чистейшего жира, не проникаемым для всякого рода инспираций. Вот такая вот необаятельная картина. Но, в общем-то, во многих случаях по-простому, по-жизненному, спасительная, объяснимая и даже простительная. И я не единожды был высокомерным свидетелем подобного, постепенно смиряясь и понимая высшее провиденциальное значение любой судьбы и явление любого пути. И мне доставало силы и разумения понять это. И принять, мысленно даже, косвенно, вроде бы даже отталкивая всеми силами ясного бодрствующего сознания, тайно внутренне спасительно примерять на себя. То есть, я смирялся до этого, и через это многое понимал, доселе в гордыне и высокомерии как бы предназначенности, не понимал. А тут понимал. И даже взял себе за некую регулярную методу, наподобие опытов смирения и самоуничижения старцев-отшельников. И вам желаю подобного, если, конечно, вы сами этого пожелаете..

Но все-таки, оставляя и эту тему, подобных счастливцев, или несчастливцев (уж как вам хочется) и возвращаясь к нашим прямым героям, заметим, что к счастью, или к несчастью (уж как вам хочется), заметим, что в наше время все не так. Не совсем так. Даже совсем не так. То есть все это проявляется не в подобной экстремальной остроте. Прибегая к примеру той же малярии, нынешних можно уподобить как бы вакцинированным, легко переболевающим легкой формой заразы, так и не узнающим губительных провалов и возносящих головокружительных эйфорических потоков. Да, ладно, я это совсем не в укор. А не про вас. Хотя, конечно и про вас. Даже, в основном, про вас. Но я все это даже с удовлетворением. Я легко и покорно принимаю это, в особенности в свете моих дальнейших, да и предыдущих рассуждений о благодатной длительности, монотонности и рутине.

Но будем рассуждать все-таки в заданном модусе четкого и контрастного противопоставления логоса поэтического существования и романического.

Так вот.

Нынешняя клиповая культура, порожденная быстрой и все убыстряющейся сменой окружающей среды, укорачиванием сроков культурных поколений (которые уже катастрофически разошлись с длительностью физиологических, достигнув в наше время уже значения 5–7 лет), опережающим моральное устаревание предметов быта относительно материального, перевела акцент восприятия с, так сказать, кантеленного, если можно так выразиться, предыдущего романного типа сознания и восприятия жизни на синкопно-вспышечный. По контрасту с этими вспышками промежутки, как про страбоскопическом освещении, кажутся провалами, отсутствием, небытием, шуньей. И только общая бытийная, идеологическая или структурно предзаданность как бы перелетает эти провалы, выстраивая над видимым небытием мосты длительных стратегических построений и существований. Это все, опять-таки, в некой экстремально-форсированной специфической выстроенной для исследования данного предмета, среде. А так, конечно — все живут, как живут, книги даже объемные читают. Но, заметим, нынешний роман невозможен в темпе романа 19-го века и без всяких там клипоподобных геков. Hу, ладно. Может быть, я неправ, что нисколько не мешает мне продолжать рассуждения так, как будто бы я был прав. Абсолютно прав. Вот я и продолжаю.

Те провалы, о которых мы упоминали 12 строк выше (или всего 10, поскольку мои строчки на дисплее чрезвычайно длинные — не суть дела) они есть составляющие части неразрывного пространства бытия, своими резкими перепадами просто подчеркивая резкие проявления пульсирование ритма, в наше время ставшего явным почти в каждом простом житейском жесте, и его чрезвычайное убыстрение. В общем, то, что раньше было явным лишь вникающим в сокрытое, теперь явно почти любому. И наоборот, явная и почти обыденная в прошлые времена необозримая длительность бытия, совпадающая или находящаяся в отношениях типологического сходства с другими мировыми длительностями, теперь требует исключительных усилий и напряжения для своего обнаружения. Ну, что же, всякому времени — свои заботу и свои откровения. И в наше время мировые законы спроецировались на антропологические во взаимосвязанных их изменениях таким вот специфическим образом. Отнюдь, не отрицая при том общих, переходящих из времени во время, передаваемых как бы из рук в руки, несменяемых, или мало сменяемых в их проявлении больших мировых закономерностей.