Дмитрий Пригов - Места

Так о чем это мы? К чему я это все?

А к тому, что будучи, в основном, по основной профсоюзной, приписке, поэтом, и будучи поэтом нынешнего времени и нынешней культуры, я, вроде бы, должен был ощутить некое облегчение и удовлетворение, даже торжество некое, совпав онтологически-положенной краткостью поэтических жестов, проявлений и текстов с основной тенденцией нашего времени, как мы ее определили, вернее, волюнтаристски положили. Ну, если не принимать во внимание всеобщий упадок интереса именно к поэзии (что несколько уравнивает традиционное романное существование, падение интереса к которому тоже заметно, но не в такой степени). То есть я должен был бы торжествовать в идее. Но тут мною неожиданно и овладела страсть к неким продолжительным, растянутым во времени жестам. До такой степени овладела, что воспаленному сознанию стали мерещиться неведомые и неоглядные проекты длиной в жизнь. Я стал обдумывать, каким бы образом это могло явиться в пространстве поэзии, от начала отринув такой монструозный (а в наше время уже и вдвойне монструозный!) способ решения проблемы, как жанр поэмы. Простим их! Я имею в виду всех, в прошлые времена писавших столь неподъемные опусы. В их времена это что-то значили, решало какие-то актуальные и болезненные проблемы их культуры. В наши дни они просто неподъемны, разве только в исторически-архивно-ознакомительных целях. Возможно я усугубляю ситуацию. Возможно. Даже, наверняка. Прости меня, Господь и снисходительный читатель за столь кощунственные и культурно-невменяемые, да и просто глупые заявления! Ну да, мы просто глупы. А что, нельзя? Можно? Нельзя? Но ведь мы это совсем даже не от наивной глупости, а от идеологической и теоретической, что, конечно, не более простительно, но хотя бы, в какой-то мере, объяснимо и понятно. Постулируй мы иную идею, и отношение наше к данному предмету и жанру было бы иным. Понимаю, что на треть, ну, на четверть оправдавшись в одном, я рушусь в бескрайние пучины так сказать, цинизма. А что делать? Куда ни ступи в этом мире — везде виноват! Надо просто смириться с этим и следовать уж чему-то одному, если не до конца (поскольку следовать до конца никому и ни в чем, в принципе, в это изменяющемся мире просто невозможно и непозволительно), то хотя бы на какое-то обозримое для возможности вынесения какого-никакого определенного суждения и самосуждения расстояние.

Вернемся к делу. Так вот, обуяла мена страсть к некому долгому деланию и существованию в длительности его произведения. И стал я думать, как явить это на пределах поэзии — наиболее знакомого и подспудного мне рода художественной деятельности. И, как мне кажется, достаточно удачным ответом на этот вопрос стали мои, так называемые, Грамматики. Конечно, ответом чисто моим и вряд ли имеющим разрешающую силу в пределах чужой поэтической практики. Тем более, что они несут слишком маркированные черты моего стиля и способа апроприации действительности, чтобы в чистоте быть использованными кем-либо другим. Они сразу будут опознаваться как мои. Ну может быть, возможны какие-либо вольные вариации. Либо уж совсем — но это уж и вовсе иное дело, я это даже приветствую и с интересом ожидаю! — какие-либо деконструирующие и препарирующие игры как с самим жанром, так и с моей художественной практикой вообще. Это даже польстило бы мне — вот, читают, за актуальное держат, работают как с поддающимся работе материалом! Прекрасно! Но оставим мечты. Вернемся к действительности и моей прямой убогой практике. Пусть она будет не ответом на будоражащие вопросы, но примером честной

и трудолюбивой попытки найти хоть какие-никакие ответы, а может, и только поставить вопросы — что тоже результат.

Так все-таки, возвращаясь к прямому предмету данного рассуждения, в чем суть данных писаний, именуемых мной Грамматиками? Да она нехитра. Поверьте уж мне, действительно, нехитра. Гораздо проще этих безумно разросшихся и запутавшихся в оправданиях, разъяснениях и саморазъяснениях, нескончаемых писаниях. Хотя, внимательный и въедливый читатель тут же бросит мне справедливый, хоть и не до конца продуманный, если не упрек, то укоризненное замечание: Ты ведь сам все время говоришь о чаемой длительности письма! — Говорю-то я говорю, но имею ввиду именно структуру длительности, имеющую своим разрешением именно длительность как саму длительность, так и неминуемый процесс ее порождения и темперированного обживания, а не любую деятельность, могущую просто быть растянутой, как резина, но так и остающуюся в своей онтологической основе кратким единовременным жестом, сразу же по отпускании сжимающимся в первичный единичный акт. — Что-то сложновато. — Не без этого. А ты что хотел? Мне и самому это все непонятно и виднеется образом некой туманности, так как же я могу ясно говорить об этом. — Но ты же говорил, что тебе это дело ясно. — Я говорил по поводу Грамматик, а, отнюдь, не по поводу объяснений и обоснований их. — Тогда перейдем к тому, что ясно, к Грамматикам. — Перейдем, да уже и перешли). А сами-то Грамматики, действительно, несложны. Достаточно одного беглого взгляда, чтобы понять, что к чему, просечь их структуру, а при желании и воспроизвести ее. А и хорошо! А я и сам хотел этого. Хотел, даже чаял создать некую систему, метод, технологию, которой может воспользоваться любой, возжелавший этого, могущий продолжить процесс в любом направлении. И это не входит в противоречие с предыдущим утверждением по поводу застолбленности жанра, так сказать, запатентованности находки. Нет, здесь речь о другом. В данном случае человек приходит, засучивает рукава и без всяких там откровенческих амбиций быстренько включается в работу, начинает прямо с того места, где остановился предшественник, прямо с какой-нибудь недовинченной гайки, или недотянутого болта. Начинает и продолжает как прошедший на свою смену рабочий непрерывного производства. И это будет, вернее, было бы (ведь мы все здесь обсуждаем в сослагательном наклонении), к тому же, так чаемое всеми русскими спасительное общее дело, почто безымянное, ради которого я с легкостью и радостью даже окажусь от всяких авторских прав, претензий на личную исключительность изобретателя метода. Да. Но я опять увлекся глобальными мечтами всечеловеческого счастья. Ну, если и не счастья, то умиротворения в процессе и под сенью единого поглощающего строительного процесса.

В наше время достаточно уже давно, в отличие от старых фундаментальных времен, когда единицей свершенного труда, скажем, какого-нибудь каретника была цельно-выстроенная карета, сработанная от начала и до конца (не принимая, условно, в расчет и во внимание всяких там подсобных колесных, обивочных и прочих дел мастеров и подмастерий), нынче единицей свершенного труда стали, в основном, технологии, методы, структуры, программы, наполнение которых реальным мясом материальности (как, скажем, в показательной структуре заводов Форда, производящих серийный почти неразличимый товар) может стать делом любого, взятого со стороны случайного работника