Дмитрий Пригов - Места

И тут за поворотом открывается ослепительно яркое рассветное небо. Ну, да, там же восток, и уже рассвет — соображаю я. Хотя на самом-то деле я бежал как раз в западном направлении. Да и время самой что ни на есть мрачной полуночной поры.

Каким-то неясным образом обнаруживаю, что сам себе отхватил указательный палец левой руки. Вспоминается, что сделал это большим кухонным ножом. Разглядываю руку, поворачивая из стороны в сторону, и вижу вполне аккуратную и не мучительную для взгляда култышку на месте бывшего пальца. Она уже заросла и затянулась розоватой кожей. Вполне обычна и не вызывает никаких эмоций, хотя я, взглядывая на нее, весь напрягаюсь, заранее готовый сморщиться от некоего омерзения. Но нет, ничего. Нормально. Рассматриваю, склонив голову к левому плечу. Я вижу эту свою склоненную голову как бы сзади, со стороны левого же плеча. И одновременно сам внутренне соматически чувствую наклон головы и даже контролирую его.

— Да, самооскопление, — молча комментирую это событие. — Обычное дело.

Тут же начинаю судорожно вспоминать, куда я подевал этот отрезанный палец. Понятно, что заглядываю во всевозможные места своей захламленной комнаты, но в памяти остается только беспорядочно копание в верхнем ящике письменного стола среди всех моих, столь необходимых и столь любимых, письменных принадлежностей. В глубине нахожу злосчастный палец, завернутый в обрывок желтоватой бумаги. Вываливаясь из нее, он как некое желе покачивается на выложенной по дну ящика газетке. Вытаскиваю. Меня начинает одолевать сомнение — ведь, чтобы пришить назад, надо чтобы он находился в каком-то, вроде бы, физиологическом растворе. Или что-то в этом роде. Да и отрезал я его, как припоминается, несколько дней назад. Допустимая же длительность нахождения его в подобном состоянии, тоже вспоминается, не должна превышать суток. Или я ошибаюсь. В общем, колеблюсь. Беру его и поспешаю к жене в соседнюю комнату, зная, что она гораздо более осведомлена в подобных медицинских вещах и весьма оперативна. К тому же, она предельно сострадательно и сразу же откликается на всяческие просьбы о помощи, особенно в случаях критических и требующих моментального и неколеблющегося решения. Жена сидит за столом и читает какую-то небольшую книгу. Она освещена из отдаления яркой лампой, так что смотрится вполне классицистическим ажуром на фоне оранжеватого пятна света. Подхожу к ней, показываю руку. Отдельно протягиваю отсеченный палец в обрывке газеты и что-то жалобно лепечу. Она отвлекается от книги и спокойно смотрит на меня намного свысока, так как я в смятении почти лежу перед Ней на полу. Она же сидит с гордо выпрямленной спиной, долго и молча рассматривает мой палец. Я верчу рукой перед ее глазами и спрашиваю:

— Ну, что?

— Ничего, — отвечает она, отнюдь не пораженная.

— А пришить можно?

— Наверное, уже нет, — вполне неэмоционально отвечает она. В конкретности ответа я не уверен, но смысл его вполне мне ясен. Она снова отворачивается к своей маленькой книжице. Я верчу покалеченной рукой на фоне света лампы, и мне кажется, что на руке пять пальцев. То снова четыре. Или пять? Я понимаю, что большой палец иногда при поворотах занимает позицию указательного пальца, а сам он как-то не принимается в расчет при подсчете пальцев.

Это достаточно сложно, но в моей жизненной практике такое случалось не раз. Я это знаю. Жена не обращает внимания на мои манипуляции. Оставляю ее и бреду в свою комнату. Там, остановившись ровно посередине, вспоминаю, что отрезанию пальца предшествовали другие саморанящие операции. Задираю рубашку и обнаруживаю на груди разного размера многие шрамы.

— Как скопцы, — замечаю вслух и вспоминаю, что вот этот, самый крупный шрам под правым соском остался от моих попыток засунуть нож как можно дальше, но не вглубь, а под кожу вдоль ребер. Нож при том даже изогнулся, как тончайший эфесский клинок. Не прокалывая изнутри кожи, завернулся, огибая ребра, почти зайдя за спину. Припоминаю продвижение его под кожей наподобие шевелящейся змеи. Что-то было и еще, но больше ничего не вспоминается. И ладно.

Обращаюсь к своему любимому рисования, впрочем, ничем не напоминающему мои обычные графические образы. Обнаруживаю, что лист бумаги в середине залит чем-то красноватым и липким. Трогаю пятно указательным пальцем — да, липкое. Но тут соображаю, что пятно находится в центре, который все равно должен быть заштрихован дочерна и успокаиваюсь.

Все происходит в странном удлиненном помещении, типа пассажирского вагона, освещенном прямо как на картинах Веласкеса — какие-то куски пространства высветлены поразительно золотистым лучом света из бокового окна вагона. Остальное погружено в глубокую бархатистую тень, в которой, если приглядеться, через некоторое время все прорисовывается и можно разглядеть в мельчайших деталях. Какое-то время я наслаждаюсь этим живописным видением. Потом замечаю, что в вагоне нас двое — я и давно умерший писатель Владимир Федорович Кормер.

Я знаю, что он умер, но это нисколько меня не смущает. У нас с ним давние и весьма нелегкие отношения. Это придает всей атмосфере сна некое напряжение и большую неловкость. Я валяюсь на кровати, придвинутой к одной из боковых сторон вагона, среди многочисленных и опять-таки очень картинно перепутанных простыней. В луче света играют мельчайшие посверкивающие пылинки. Я жмурюсь.

Кормер сидит у моих ног за низеньким столиком с печатной машинкой. Из машинки торчит лист белой, прямо-таки сверкающей бумаги. Да и повсюду разбросаны бумажные листы. За нашими спинами присутствуют две молчаливые женщины. По одной за каждым. За моей спиной сидит, как я понимаю (но ни разу не оборачиваюсь, чтобы удостовериться в том) моя сестра. Она явно симпатизирует мне. Я это чувствую. За спиной Кормера — молодая светловолосая женщина. Но сидит она в таком удалении, что почти и не разглядеть ее черт. Она только неким дымчатым силуэтом виднеется на фоне какого-то голубеющего леса, или дальней гряды гор. Да это и неважно.

Кормер расположился за маленьким столиком на такой низенькой скамеечке, что его длинные ноги приходятся выше головы. Прямо как маленький ребеночек, проносится у меня в голове, или насекомое какое. Я, улыбаясь, взглядываю на него и тут же отвожу взгляд.

В это время он, несколько неловко выворачивая голову, поднимает на меня взгляд и говорит неприязненно:

— Ты ужасно пишешь, — и смотрит вопросительно. — Последние твои вещи чрезвычайно примитивны.