Коллектив авторов - Искусство революции

Несчастное недетское и нечеловеческое, анти-человеческое детство — а точнее даже — не детство!В советскую эпоху «Пошехонскую старину» в школах не изучали. И это было не правильно! Видимо, думали примерно так: к чему детям знать всё то плохое, даже ужасное, что было в прошлом и к чему более возврата нет? Как счастливо и ошибочно думали тогда! Дети советской эпохи воспитывались как подлинные любимчики общества. «Всё лучшее — детям!» — было вовсе не только лозунгом, а правилом и даже законом жизни. Вспомним стихотворение о пионере: «Его дворцы в столицах, / Его Артек в Крыму, / Всё будущее мира / Принадлежит ему!» (С. В. Михалков). Ныне в школах «Пошехонскую старину» тоже не изучают: опасное это для властей произведение, вдруг дети поймут, что к чему — а именно то, что они унаследовали не советское детство, а пошехонское анти-человеческое анти-детство!? А вот родителям и педагогам следует обязательно прочесть хотя бы главу VI «Дети. — По поводу предыдущего». Автор развенчивает мнение, что детство — это «пора непрерывного душевного ликования и радости». И утверждает совершено иное, даже обратное: «…Из всех жребиев, выпавших на долю живых существ, нет жребия более злосчастного, нежели тот, который достался на долю детей» (с. 87). Причём, этот вывод делается на основе анализа жизни дворянских, помещичьих детей!! Дети бедняков, представленные в стихотворении А. Н. Некрасова «Крестьянские дети», воспринимаются, как бы это странно ни звучало, просто счастливчиками по сравнению с барскими детьми (важный вывод — всякое рабское общество — в том числе и капитализм — в первую очередь порабощает и духовно убивает самих будущих поработителей и рабовладельцев, в том числе и финансово-денежных рабовладельцев — капиталистов. Чтобы стать успешным «бизнесменом», начать необходимо с главного и «малого» — напрочь убить в самом себе Человека!). Семья Затрапезных, описываемая в книге, была многодетной — восемь детей. Воспитывая их, матушка — Анна Павловна — руководствовалась уникальной «анти-педагогикой» (в классической литературе известной как «чёрная педагогика», см. гениальную Элис Миллер «Вначале было воспитание» и «Драма одарённого ребёнка»): Анна Павловна делила детей на любимых и постылых (это разделение продолжалось всю жизнь в очень существенных несправедливостях и закреплялось даже уже во взрослой жизни вчерашних маленьких «недетей»). И так как высшее счастье жизни полагалось в еде, то и преимущества любимых над постылыми проявлялось главным образом в ней же. Матушка, раздавая кушанье, выбирала для любимчика кусок побольше и посвежее, а для постылого — непременно какую-нибудь разогретую и выветрившуюся почти что падалицу. Иногда, оделив любимчиков, она угрожающе и провокационно говорила постылым: «А вы сами возьмите!». И тогда происходило жуткое и постыдное зрелище борьбы, которой предавались голодные постылые — постылые ей её родные дети!! А матушка — здесь точно надо писать анти-матушка! — следила за этой борьбой — прямо словно змея, а не человек, не женщина, не мать! Чувствуя её взгляд и понимая, что предоставленная свобода лишь жестоко-глумливая провокационная и издевательская игра кошки с её жертвой, «постылый» якобы «добровольно» выбирал себе кусочек похуже. Матушка говорила притворно-ласковым голосом, обращаясь к несчастному «постылому», у которого глаза были полны слёз:

— Что же ты не выбрал кусочек получше?

— Я, маменька, сыт-с! — отвечал постылый, стараясь быть развязным и нервно хихикая.

…Самое печальное зрелище в жизни — детские глаза, полные слёз, страха, боли и отчаяния. Но когда детей доводит до этого родная мать, то можно ли её называть вообще матерью, тем более родной? Анна Павловна была ею лишь биологически, а в сущности же — жандармом, рабовладельческой анти-матерью! Она не воспитывала детей, а творила расправу над ними, беззащитными перед ней, была именно последней карательной инстанцией, реагируя не столько на действия или чувства самих детей, сколько на жалобы гувернантки. Она являлась в детскую «гневная, неумолимая, с закушенной нижней губою, решительная на руку» — пишет С.-Щедрин (с. 29). В расправе она — как и другие био-родители — знала только одно потенциальное «ограничение»: как бы не забить совсем! И это — мать? Или хотя бы — человек? (ныне иные анти-матери в России идут дальше — выбрасывая своих — лишь биологически своих — детей — воистину уже свою собственность, а не своих детей — с балконов). Но самым страшным в воспитании детей были даже не физические наказания и побои, а разговоры и в целом общее отношение взрослых, которые совсем, буквально ни в чём не стеснялись присутствия детей. И если розги ожесточали детские сердца, то гнусные поступки и разговоры, свидетелями которых были дети, огрубляли, отупляли, омертвляли, обездушивали, развращали их, буквально убивали их живые, детские, человеческие души. Разговоры обычно вращались или около средств наживы и сопряжённых с нею разнообразнейших форм объегоривания, жестокого и бездушного, подлого обмана, или около половых пороков родных и соседей. Взрослые без стеснения выворачивали при детях интимную подкладку отношений! Детские разговоры в этих случаях вращались вокруг тех же тем — да и откуда при такой обстановке было взяться другим-то темам? И стоит ли потом удивляться развернувшейся во «взрослой жизни» (или даже смерти-умирании?) человеческой бездушности, забитости, жестокости, пошлости, тупости, бесчеловечности и т. д. и т. п.? Разумеется, в семейном воспитании присутствовал и религиозный момент, но он был сведён до простой и вполне пустой обрядности: «Колени подгибались, лбы стукались об пол, но сердца оставались немы» (с. 40). И далее: «Я знал очень много молитв, отчётливо произносил их в урочные часы, молился и стоя и на коленях, но не чувствовал себя ни умилённым, ни умиротворённым» (с. 80). В доме царило пренебрежительное и даже презрительное отношение к священникам (попам), которые находились целиком под властью богатых помещиков и управлялись и буквально помыкались ими. Церковь была крепостной, и попы тоже были теми же крепостными — их содержали лишь для обслуживания, сохранения и укрепления этого самого крепостного общества и крепостничества — для недопущения мятежа рабов. Режим и даже для детей в семье Затрапезных был воистину крепостным! Дети постоянно голодали: завтрака вообще не было, обед же представлял собой одну экономию в интересах «завтрашнего дня», ужин был повторением обеда. Детям запрещалось бегать, шуметь, резвиться — то есть, собственно, им запрещалось быть детьми, жить в детстве! Им не разрешалось общаться с крестьянскими детьми, они были оторваны от природы, не знали в доме никакой живности (кроме кота!), разве что в солёном или варёном виде (не о коте!). А главное — они не знали человеческой очеловечивающей душевно-духовной ласки ни материнской, ни отцовской, ни друг к другу, поскольку в детской среде царила обстановка доносительства, стравленности и затравленности, забитости, запуганности и подозрительности, зависти, боязни друг друга и особенно взрослых. Увы, дети пороки общественной системы впитывают очень быстро и «естественно» — и в качестве личной и общественной жизненной нормы. Потому-то Щедрин и утверждал, что нет жребия более тяжёлого, чем детский! Дети не знают жизни, не понимают всех тех экспериментов, которые над ними ставятся (сегодня — это эксперименты на живых детях, родителях, на их и наших душах — типа ЕГЭ и др.), легко подчиняются взрослым и подавляются, морально-духовно затаптываются ими, зачастую даже сами охотно идут навстречу своим злосчастиям, просто будучи ещё лишёнными возможности — в силу опыта и возраста — самой даже возможности ведать и понимать! Потому ведь и «не ведают, что творят», товарищ Учитель Иисус!! С.-Щедрин излагает в книге свою концепцию воспитания, главное в которой — ориентация на идеалы будущего , ибо только возвышенные идеалы не позволяют человеческому сердцу окаменеть и обездушить. Только с их помощью человеческая жизнь может получить правильные и прочные, подлинно человеческие духовно-нравственные устои! Создавая идеалы будущего, просветлённая гуманистическая мысль отсекает все злые и тёмные стороны, под игом которых изнывало и изнывает всё человечество. Автор высказывает тревогу, что, возможно, настанет время, когда «самые скромные идеалы будут возбуждать только ничем не стесняющийся смех…» (с. 84). Нам лишь остаётся с горечью констатировать и признать, что такое время, увы, настало! И мы в нём — живём! Мы лишь уточним, что смех этот — пошлый, жуткий и мёртвый, отдающий эхом духовной пустоты и гнили «им смеющихся». Он просто мертвее всех мёртвых! Как верно писал Энгельс: «Если жизнь и смертна, важно сделать так, чтобы Смерть — не жила!». Никто сегодня, в отличие от советской эпохи, не говорит детям о каких-то идеалах будущего, поскольку их просто нет! Как капитал-империализм пытается отменить и само Будущее — как таковое! Их у детей и молодёжи украли вместе с самим будущим и средствами воспроизводства лично-общественной жизни, её счастья, свободы и достоинства. Неудивительно, что дети погрязают в суматохе настоящего, и — мелочи быта для них становятся «пластмассовым» смыслом бесчеловечного и бесчеловечностного бытия! Многие не умеют даже мечтать! Или мечтают о том, что же им достанется в наследство, как это было в семье Затрапезных — когда умрут, «наконец», папенька с маменькой. Это можно назвать даже анти-мечтами, вместо мечтаний сердца, мысли и духа — вымётыванием живой души из людей! И даже ссорятся между собой из-за этого. Ужас! Впору задаваться вопросом — дети ли они вообще? И, главное — люди ли вообще — их родители?? И могут ли у анти-родителей воспитаться подлинные — радостные и счастливые — дети?