Александр Мещеряков - Шунь и Шунечка

Один раз зашел сам преподобный Асанума. После очередного молельного транса своих сектантов он пребывал в благодушном настроении и долго глядел на Богдана в окошечко.

— Вот ты какой… Да, легко было нам с Очкасовым тебя обмануть… Послушай, мальчик, а у тебя жилплощадь в Москве имеется?

— Имеется, только квартира у нас неприватизированная, — честно ответил Богдан.

— Напрасно, напрасно, это непорядок — забеспокоился Асанума. — Надо обязательно приватизировать, чтобы можно было ее завещать. Я, например, в свою секту людей с неприватизированной жилплощадью не принимаю.

Сказав так, он потерял к Богдану всякий интерес. Когда он уже повернулся к клетке спиной, Богдан закричал:

— Гадина!

Асанума, приглашая Богдана к действительности, бросил через плечо:

— Не обижайся, мальчик. И запомни: главное, чтобы я на тебя не обиделся.

Несмотря на неудобное положение тела, Богдан попробовал перекреститься, но не успел он донести щепоть до левого плеча, как Асанума исчез из его поля зрения. Окошечко было маленьким.

Несмотря на растущий организм, пища интересовала Богдана все меньше и меньше, и он, чувствуя, как растекается по стенкам капсулы его котлетная плоть, перешел на двухразовое питание. “Похитители мои — не каннибалы ли? Не на убой ли кормят? Гиподинамию придумали, чтобы мягче стал?” — вопрошал он. В какую-то минуту ему захотелось черного хлебушка, малосольной селедочки, молодой картошечки, но захотелось тоже как-то лениво. Глаза в прорезях маски наблюдали за ним с нескрываемым сочувствием.

Но убежать было невозможно, титановая цепочка не поддавалась ни на какие уговоры. Богдана стала посещать мысль о самоубийстве. Он пробовал биться головой о стенки, но они были сработаны из звукопоглощающей мягкости, ножа с вилкой ему тоже не полагалось — есть приходилось руками. О харакири было лучше забыть. “Несмотря на средневековые антигуманные порядки, даже яду у них не достать”, — недовольно думал Богдан. Он попробовал вести дневниковые карандашные записи, но выходило однообразно. “Проснулся, поел, заснул, поел…” Более сложносочиненные мысли путались и ускользали, Богдан ловил их и ртом, и руками, но мысли все равно не укладывались на бумагу в клеточку, проскальзывали сквозь мелкие ячейки невода, заброшенного в пустоту. Какие-то околонатальные видения опутывали его. Голова прижата к коленям, тело обволок рыбий пузырь, он чувствует, как шевелятся от своего роста волосы, как его ножка пинает изнутри мягкий живот, как в его теплую внутриматеринскую камеру доносится счастливый голос: “Футболистом будет!” Вот беззубые десны впиваются в набрякший сосок, молочная река несется по пищеводу, мать вскрикивает от боли и смеется. Вот он ползет по волосатой груди отца, терпкий запах портвейна ударяет в ноздри, вокруг — зеленая масса первобытных трав. Он приподнимает головку — сквозь синий полог слабо просвечивают нарядные планеты и звезды.

Богдан перекатывался с боку на бок, прижимал колени к груди, спина зудела, внутренний взор мутился, сухая слюна копилась в уголках горячечных губ. Пролежни чесались отчаянно. Маска принесла ему какой-то пахучий бальзам, но помогало плохо. К тому же намазать всю спину никак не удавалось — стенки тесны, руки коротки.

Но вот настал день, когда маска явилась к нему без подноса, открыла дверцу, поклонилась и по-пластунски протиснулась в камеру. Камера была слишком мала, чтобы лечь рядом. Что им оставалось? Богдан взгромоздился на свою спасительницу, она раздвинула полы халата. Горячие чресла Богдана ощутили земноводную прохладу ее кожи. Запахло водорослями, выброшенными на берег океана. Богдан понял, что пока еще жив, и немедленно пролился. Горячая гуща перетекла из сосуда в сосуд. От произошедшего замыкания Богдан содрогнулся первый раз в жизни. “Нет, все-таки не зря папаня меня в Японию направил, ради этого стоило в такую даль лететь”, — подумал он. Он слабо и как-то по-бабьи охнул, слеза было выкатилась на нижнее веко, но какая-то магнетическая сила втянула ее обратно. С детородного органа капала кровь.

— Сними маску, — потребовал Богдан. Но требование вышло чрезмерным, ответного действия не случилось.

Маска исчезла из поля зрения своим обыкновенным способом — пятясь и кланяясь. Потом явилась с подносом — кусок ржаного хлеба, каспийские кильки пряного посола, усыпанная укропом отварная картошка. Все это великолепие было разложено по изысканным плошкам, расписанным сезонным манером: обезумевшие от осеннего гона олени, брызжущие клюквой кленовые листья. Маска накормила Богдана из палочек, словно из клюва. К губам приклеилось родное послевкусие, тоненькая рыбная косточка застряла в зубах.

Маска забивалась в капсулу каждый вечер. Теперь Богдану было чего ожидать от ночи, зуд в спине унялся, на полуживом мясе натянулась бодрая кожа. Стенки капсулы не оставляли пространства для размашистых движений. Если бы кто-то взглянул на них свысока, он увидел бы восемь распластанных конечностей какого-то диковинного существа. Но никто их не видел — каждый раз маска свинчивала с потолка крошечный глазок видеонаблюдения, монитор, перед которым сидел Тояма, покрывался рябью, и тюремщик странным образом засыпал. Он спал ровно столько, сколько нужно, то есть целую вечность. Или мгновение. Разве поймешь…

По скудости места любовникам была доступна лишь одна поза — “кареццо”, рекомендуемая специальной литературой для сердечников. Богдан же думал, что сверху они похожи на спаривающихся лягушек, которых детскими веснами он наблюдал в дачном пруду. Они поступали точно так же: делали свое любовное дело сосредоточенно, неподвижно и без лишнего кваканья. От пола до потолка капсула заполнялась вздохами, вдохами, ахами. Для того чтобы хоть немного передвинуться с места на место, им приходилось толкаться сразу всеми своими конечностями. Богдан воображал, что они — сиамские близнецы. Не раз и не два он спрашивал имя своей соблазнительницы, но она лишь прижимала палец к потрескавшимся губам. Кроме губ, на ее скрытом маской лице Богдан видел только глаза. Хрусталик с ласковой роговицей манил его, но больше всего ему нравилось, когда его прелестница закрывала свои короткие веки от страсти. Одновременно раскрывавшиеся губы, казалось, вот-вот прошепчут что-то нежное. Но женщина молчала, опаляя лицо Богдана частыми всхлипами. Любовникам не хватало движения, но тем дольше длилось томление, тем спасительнее был исход, тем больше он напоминал сход лавины. Они оказались терпеливой и согласованной парой. “Мир тесен, но достаточно велик”, — думал каждый из них на своем родном языке.

Как-то раз Богдан поймал себя на мысли, что никогда не видел свою обольстительницу сзади. Перевернуть ее оказалось делом непростым: она отчаянно сопротивлялась и даже поцарапала ему руку.