Александр Мещеряков - Шунь и Шунечка

Одному газетчику все-таки удалось на полном ходу запрыгнуть в повозку.

— Что вы ощущаете после покорения полюса? — выстрелил он, задыхаясь от своего дурного английского.

Лектрод мог бы проигнорировать вопрос за нарушение границ частной собственности в виде повозки, но все-таки снизошел до ответа:

— Ничего, — сказав так, князь задумался до следующего светофора, где и произнес: — Почти ничего. Намного большее впечатление произвели на меня в последнее время доморощенный буддист Шунь и доморощенный праведник капитан Размахаев.

“Про капитана с буддистом — это слишком для читателя сложно, к тому же мне надо уложиться в четыреста знаков”, — подумал репортер и чиркнул в блокноте чаемый ответ: “О!” Потом присовокупил: “О-о!”

— А что вы думаете, господин Лектрод, о нас, японцах? — задал свой главный вопрос репортер.

Князь задумался вплоть до следующего светофора. По своему опыту репортер прекрасно знал, что это не сулит ничего хорошего. “Сейчас занудит что-нибудь евроцентристское”, — заволновался он. И действительно:

— Я думаю, что никаких японцев на свете нет, — предложил Лектрод совсем уж не чаемое. Увидев испуганные глаза своего собеседника, он добавил: — Как нет ни русских, ни американцев, ни евреев. И даже монегасков — и тех нет, — с грустью закончил князь, оглядывая свой безупречный общеевропейский костюм без всяких следов национального колорита.

— А кто же тогда есть? И как быть с национальным менталитетом? Нам, японцам, без менталитета никак нельзя, мы без него немедленно растворимся в человечестве и вымрем, — забеспокоился интервьюер и, в свою очередь, оглядел собственный костюм, который ничем не отличался от лектродовского. Будто в одном райцентре брали.

— Есть просто люди, разные люди. Вот, например, капитан Размахаев из Налыма или же Шунь из Егорьевой Пустыни, или падишах Николаев из златоглавой Москвы… Разве есть у них хоть что-нибудь общее?

“Зачем ты меня напрягаешь? Да какое дело нашему затраханному экономическими неурядицами читателю до этих безродных русских, фамилии которых в японской транскрипции будут выглядеть как пародия на человеческие имена?” — начинал сердиться репортер. В своем блокноте он невозмутимо записал: “Особенное впечатление на меня произвело то, что, вопреки научно-техническому прогрессу и глобализации, японский народ сумел пронести через века свои древние установления и обычаи”.

В этот момент повозка покатила мимо новодельного киотского вокзала, сработанного из интернационального стекла и такого же бетона. “Весьма символично!” — подумал Лектрод. “Знаковый образ!” — так же неслышно ответил корреспондент. Он знал, что за этой громадиной скрывается пагода древнего храма Тодзи. Тысячелетие назад пагода, возможно, и поражала воображение своей пятиярусностью, но с тех пор она сгорбилась, покосилась, дерево побурело от дождей и жучков, скульптуры потеряли первозданную лаковость, облупились и выглядели откровенно уныло. Как хорошо, что пагоду теперь уже не видно! “Весьма символично!” — продолжал думать корреспондент, хотя думать было уже некогда. На привокзальной площади следовало кубарем скатиться в подземку и без лишних пересадок домчать до редакции. Уже выскакивая из повозки, газетчик прокричал:

— Если я не японец, то кто я такой? И что мне передать от вашего имени нашему японскому народу?

— Ты ж мне даже не представился, откуда я знаю, кто ты такой? Для меня ты просто японец, а я для тебя — князь. А своему японскому народу передай, что я жив и здоров, как никогда! — перекрывая рокот моторов, прокричал Лектрод. — Эх, мне б собак покормить… — робко закончил он.

Корреспондент махнул рукой в сторону универмага напротив и запетлял среди машин и остальных японцев. То, что Лектрод мгновенно потерял его из виду, было неудивительно. Удивительно то, что собаки вдруг перестали слушаться князя. Он погонял их к саду камней на север Киото, а они, нарушая субординацию, влекли его к востоку. “Никогда такого не случалось! Наверное, Размахаев был прав: что-то в их организме испортилось, надо срочно поменять диету и покормить их чем-нибудь свежим”, — озабоченно подумал Лектрод, когда такса Тирана, проигнорировав повелительный взмах трости, в очередной раз повернула направо на красный свет. Своим краем повозка задела ветхую старушку, возвращавшуюся от зеленщика. По мостовой запрыгали: одно яблоко, один мандарин, одна хурма. Урожай в этом году выдался богатым.

Не остановилась такса и на устное предупреждение полицейского, который, заградительным образом расставил ноги и попытался остановить повозку перед резными воротами Киёмидзу.

— С упряжками нельзя! Только на поводке! Здесь же черным по белому писано! — Согнувшись в три погибели, полицейский сунул бумажку с мелкими иероглифами под нос таксе, но она только запарусила ушами, наплевав на инструкцию.

Дальше было еще хуже, ибо Тирана непонятным образом перекусила постромок и бросила свое короткошерстное тело между ногами стража порядка. От неожиданности тот засвистел в свой заливистый свисток, но остальные собаки приняли его за призыв к прямому действию. Сбивая с ног паломников и экскурсантов, они рванулись вслед за Тираной. На полном ходу собаки молча перестроились решительным клином, который бесцеремонно протаранил толпу. Всякому наблюдателю, а уж тем более самому Лектроду, было ясно, что сучка взяла след. Знать бы только — чей.

Клин набирал силу: местные четвероногие срывались с поводков своих чистеньких хозяев и вливались в стаю. Повторяя маршрут Богдана, собаки забежали в святилище, но, пофыркав, тут же покинули его, не обращая внимания на добрые глаза многоликой Каннон. Добежав до танцевальной площадки, Тирана зажмурила глаза, поджала хвост, взвизгнула и прыгнула через барьер в пропасть, ощущая спиной горячее дыхание стаи. Разномастные лохмотья затрассировали в воздухе, тропки внизу набрякли от собачьих тел. В городе грохнул негромкий взрыв, внимательные ко всему новому экскурсанты разом взглянули на часы: ровно двенадцать. Они с благодарностью подумали, что предупредительный муниципалитет устроил специально для них аттракцион: будто бы пушка в императорском дворце возвещает наступление полдня.

Как и положено вожаку, такса ворвалась в пещеру первой. Навстречу ей бросился Тояма, но могучий ньюфаундленд Берн ударил его чугунной головой в живот, сбил дыхание, свалил с ног. Теряя сознание, Тояма подумал: “Не успел! Не успел Богдана истребить! Полный харакири!” Тирана подбежала к капсуле, звонкий лай ударился в стены пещеры, отскочил, откуда-то издалека охнуло эхо. Дверца капсулы сама собой отворилась, оттуда показались нестриженые кудри Богдана. Он выполз из камеры, зашатался от воздуха. Тирана бросилась к нему, лизнула в лицо и в руку, от которой до сих пор исходил незабываемый запах вяленой конины. Рядом с Богданом стояла печальная Каннон. Все ее лики были обращены к Богдану, всеми своими руками она тянулась к нему, но дотянуться она уже не могла. В одной из них она держала шерстяные варежки. Богдан по-японски прижал руки к коленям, низко поклонился, взял варежки и натянул их. Шерсть приятно защекотала кожу.