Александр Мещеряков - Шунь и Шунечка

Шунь приложил ухо к земле и услышал топот. Тарас округлил глаз: он никогда не видел столько мышей сразу. Выскакивая из нор и попискивая от ужаса, они мчались к озеру и бросались в его воды, которые прочно смыкались над их торчащими вверх мордочками. Барахтались зайцы, барахтались лисы, барахтались волки. И даже рыба ложилась на дно, спасаясь от жара. Морские судаки заметались по озеру в поисках выхода.

Шунь размахнулся битой и что было силы швырнул ее. Бита полетела острой бритвою, срезая под корень все, что попадалось ей по пути. Библиотека подпрыгнула, потом просела и сложилась в кирпичики, лабиринт превратился в непроходимую засеку, деревянная подушка засвистела по известному ей маршруту, камни сада шваркнуло о монастырские стены, превратившиеся в решето. От удара метеорита зазияла огромная брешь. Голова землемера Афанасия просунулась в нее. Потрясая рейкой, он закричал:

— Строил ты китайскую стену, а вышла все равно берлинская! Наша взяла!

— Врешь! — зыком ответил ему Шунь. — Честное слово: никогда и ни за что! Вот видишь: я и от тебя ничего не скрываю! — От его крика у землемера заложило уши, и он выронил рейку.

Спотыкаясь о корни, Шунь и вся его компания понеслись к озеру, к лодке. По ее днищу бегала курица во главе с петухом.

— Не пропадем! — закричал Богдан, отталкивая лодку от берега. При этих словах курица обделалась яйцом. Оно покатилось по днищу, ударилось в борт, скорлупа раскололась — показался сопливый клюв в остатках белка. Курица победно захлопала крыльями: “Наша взяла!”

— Шунь мне живым нужен! — закричал с высоты Очкасов. — Мне его расстрелять велено, а не утопить без суда и следствия! Мне они все до единого живыми нужны!

Шунь греб мощно, вода расступалась легко. В лодку запрыгивали мыши, зайцы, лисы, волки и многие другие млекопитающие. При этом каждой твари было по паре, но лодка не оседала, неслась вперед на воздушной подушке. Опасаясь за будущее, твари немедленно приступили к спариванию. Вокруг лодки вились комары, стрекозы и многие другие насекомые, образуя подобие то ли маскировки, то ли живого щита. Гуси-лебеди тоже не оставались в долгу. Из-за мелькания их крыльев прицелиться в лодку было нелегко.

Однако холуй все равно сбросил с плеча автомат и дал длинную очередь. Но пули ударились о невидимую сферу и горохом, будто безвредные градины, попрыгали в воду. Предчувствуя худшее, Очкасов потянулся к гашетке крупнокалиберного пулемета. Результат был тем же: рикошет и отскок. “Наверное, у него портрет Николаева на борту припасен! — взъярился он. — Или это кукиш его обороняет? С мясом вырву!” Очкасов почесал за ушами, на которых колебались хрустальные сережки в форме березового листа. Закатное пламя играло на гранях.

В этот момент городок, замаскированный под полено, грохнулся под ноги князю Монако. Он решил дать себе заслуженный отпуск и провести пару месяцев в родовом замке. Эти дни принесли ему неописуемую радость: индеаночка понесла. Дело в том, что Лектрод отказался на время отдыха от сухой смеси “Traveler’s Perfect”, перекрестился в Алексея, выписал из России пуд соли грубого помола, запустил в свой райский сад корову с быком и произнес заклинание, которому научил его капитан Размахаев. Теперь он намеревался стать отцом и одновременно собирался в дорогу. На сей раз он решил пожалеть собак и приобрел путевку прямо на Марс. Луну он решил оставить на поругание неудачникам. В данный день, в данный час к нему прибыл с деловым визитом Николаев.

— Ты ж теперь наш, православный, не держи зла, техническая ошибка вышла, виновные уже давным-давно четвертованы, а визу многократную я тебе восстановлю, — вкрадчиво начал он свой визит.

Николаев рисовал перед Лектродом перспективу сотрудничества в области охраны природы, предлагал монегаскам сразиться в нацбол и увеличить поставки силикона. Взамен же сулился пробить экспортные квоты на деготь, что уж совсем не входило в планы Лектрода. Словом, переговоры шли трудно, и Лектрод уже подумывал о том, чтобы предъявить гостю трость, воскликнуть: “На посошок!” — и отправиться на своей упряжке прямиком на космодром, расположенный на мысе Канаверал. Однако произнести тост он не успел: подушка Шуня грохнулась перед ним, и Лектроду пришлось срочно изменить свои намерения — он понял, что его друг попал в беду. Поэтому князь поцеловал медный крестик и скомандовал “Тирана, фас!” Такса вцепилась Николаеву в штанину, а Киёми атаковала его сзади. Сам же Лектрод наконец-то снял свои лайковые перчатки и стал хлестать ими Николаева по щекам. “Не по-европейски вышло!” — без зазрения совести думал при этом Лектрод.

А вот капитан Размахаев занимался разгрузкой чаемого транспорта, покрикивал на солдатиков:

— Шевелись, муха сонная! Ускоряйся, улитка снулая! Праздник мне нужен, а не похороны, соскучился я по транспорту!

При этом он слегка покалывал задницы солдатиков тростью, сконструированной им на основе лыжной палки. В трости побулькивала веселая жидкость. Тут на капитана дохнуло гарью с европейской части России. Он повернулся на запад, вдохнул еще раз, почуял беду. “Кому Европа, а кому палка в жопу! Надо бы обособиться, да поскорее!” — Размахаев разлаписто побежал по вечной мерзлоте, чертя тростью линию вокруг своих владений. На бегу он повторял, задыхаясь: “Аминь, аум, кердык!”

— Достать беглецов! Не достанем — хана. С меня же первого Николаев сережки сорвет! Вас обоих — четвертует на восемь кусков, а кишки вот на эти винты намотает!

Угроза подействовала: вертолет застыл над лодкой, пилот дернул рычаг, из бака хлынул бензин, холуй пронзил струю зажигательным патроном, полыхнуло. Пилот закашлялся от черного дыма, дал по рулям и попробовал набрать высоту. Но не тут-то было: этому огню места внизу не было, языки пламени засвистели наверх, прозрачная кабина покрылась копотью, огненные щупальца намертво скрутили машину. Пальцы пилота посинели и ослабили хватку, голова закружилась, небо с землей поменялись местами. “Жаль, судачком монастырским не угостился, а на Очкасова с холуем наплевать”, — вяло подумал пилот, видя, как озеро неумолимо падает на него. Озеро было огромным, вода отдавала морской синевой. Вертолет вошел в озеро чисто, только мелкие брызги посыпались на голову Шуня.

— Прощай, Очкас, — бесстрастно, по-врачебному просто, произнес Шунь, констатируя смерть. В его голосе не было ни злобы, ни осуждения.

Ощущая важность момента, Тарас не реагировал на мышей. Подрагивая ушами, он думал о близком будущем: “Пусть плодятся, а не то голодно потом будет. Мне на том свете без мышей никак нельзя. А кошек всюду хватает, на то он и рай”. Одновременно с ним Богдан рассуждал о том же самом: “В России моей Каннон, конечно, и вправду, холодновато, но рай ей знаком не понаслышке, там наверняка тепло, как-нибудь приживется”.