Эрнест Гейнс - И сошлись старики. Автобиография мисс Джейн Питтман

Мы хотели, чтобы Джимми приобщился вере в то лето, когда ему исполнилось двенадцать. Лина каждый вечер посылала его на молитвенные собрания. Каждый вечер он шел туда, садился вместе с другими детьми на скамью кающихся, и каждый вечер все молились за него. Пресвитер Бэнкс молился за него больше, чем за других, потому что к тому времени все уже знали, что он — Избранник. Но в тот год молитвы ничего не дали. Лина полагала, что он все еще думает о дочке Страта и лучшее средство от этого — крепкий прут, но я говорила ей, что это не так. Я говорила, что он обретет благодать. И тут она начинала плакать и спрашивала "когда?".

Понимаете, все дети его возраста уже обретали веру, а он никак. А ведь он был Избранником, а Избранник должен во всем быть первым.

— Когда? — спрашивала Лина.

— Господь знает наши упования, — отвечала я. — Он нас не покинет.

Но лето, когда ему сравнялось двенадцать, прошло, а он оставался грешником.

На следующий год мы принялись за него пораньше. Молитвенные собрания начинаются летом, а мы взялись за него весной. Теперь ему было уже тринадцать, и мы хотели, чтобы он вступил на путь праведный. Поэтому всякий раз, когда он теперь писал для нас письма, мы говорили, чтобы он написал что-нибудь про церковь и про детей, которые приобщились вере прошлым летом.

Мы не позволяли ему играть в карты ни для забавы, ни на орехи. Мы не хотели, чтобы он играл в шарики или в мячик, как остальные дети. Если мы видели, что он старается улизнуть, чтобы поиграть с ребятами, мы звали его и посылали в лавку. А может быть, к соседу занять табаку или сахару. Или попросить мотыгу либо топор. Нужно нам это было или не нужно — пускай сходит возьмет. Мы старались не отпускать его по субботним вечерам на праздники — ведь музыка и танцы греховны. Нам не нравилось, если он слушал радио — кроме духовной музыки по воскресеньям.

Когда наступило лето и люди стали сходиться на молитвенные собрания, мы спросили у него, молится ли он о вере. Он сказал, что да, молится. Мы сказали ему, что все за него молимся. Теперь, когда в церкви мы молились о грешниках, мы думали о нем. Вслух его имени мы не произносили — это было бы несправедливо по отношению к другим грешникам, — но взывали обиняком за него. Говорили что-нибудь вроде: "Господи, не оставь тех, у кого нет отца, а мать уехала в город. Не оставь стариков, кто остался присматривать за детьми. Господи, вложи в них послушание, и да спасут они души свои, взыскуя царствия Твоего".

Так и он и господь знали, за кого мы молимся, а мы даже имени его не называли.

Он обрел веру в первую неделю августа. В тысяча девятьсот пятьдесят первом году. В тот день он подошел ко мне — я сидела у себя на веранде — и сказал:

— Я обрел веру, мисс Джейн.

Мы с Этьеном сидели на веранде, и я сказала:

— Ты уверен?

А он сказал:

— Кажется, да.

Я сказала:

— Никаких "кажется". Ты должен быть уверен.

А он сказал:

— Я уверен.

И тогда я сказала:

— Как ты свидетельствуешь, я послушаю нынче вечером.

В тот же день он обошел всех стариков и сказал им, что обрел веру. Так тогда все делали. Обходили стариков и говорили им, что обрели веру. Если кто-нибудь не мог прийти в церковь и послушать, как ты свидетельствуешь, полагалось тут же рассказать им о своем видении — прямо на веранде или в комнате, где не так шумно.

(Когда веру обрел Мэк Дженкинс, он пришел сюда и сказал, что обрел веру, и хотел встать на колени, чтоб поцеловать мне ногу, потому что я знавала рабство и он бы так выразил свое смирение, но я сказала: "Дженкинс, если ты сейчас же не уберешься отсюда, я ударю тебя ногой по губам. Вера возвышает сердце, облагораживает человека, а не превращает его в полоумного". И еще я сказала ему: "На твоем месте я бы проверила, что такое ты обрел на самом деле". Господи, этот Дженкинс такой был дурак!)

— Не слишком ли вы на него нажимали? — сказал Этьен, когда Джимми ушел.

— Тринадцать лет — это не рано, — говорю.

— Не рано, если человек готов к этому, — говорит Этьен. — А я не знаю, все ли у него кончено с дочкой Страта. В эту пору года под кусточками за церковью прохладно, а говорят, что это самое ее любимое местечко.

— Слушай, Этьен! — говорю. — Если ты не перестанешь болтать эту мерзость, я схожу в дом за палкой и выбью из тебя дурь.

В тот вечер Джимми рассказал нам про свое видение. Лина сидела и плакала. Я тоже плакала. Но когда я вернулась, я чувствовала себя так хорошо, как давно уже не чувствовала.

Он принял крещение, и мы хотели, чтобы он начал проповедовать. Слушая, как он рассказывал о своем видении, мы поняли, что он близок к богу, и теперь мы хотели, чтобы он толковал нам слово божье.

Но он сказал, что не может быть проповедником. Он будет служить церкви, но он не проповедник. Тут все стали смотреть друг на друга и спрашивать: "Он так хорошо говорил, а теперь не хочет проповедовать? Как же так?"

Некоторые даже усомнились, а обрел ли он веру. Но не я. Я-то знала, что если кто и обрел веру, так, уж конечно, он. Я только одного не знала — когда он ее обрел. Может, уже давно, хотя ни он про это не знал, ни мы не знали.

— Если он не хочет проповедовать, — сказала я, — пусть служит как-нибудь по-другому.

Я в церкви была самая старшая, и меня называли церковной матушкой. Но мне так нравился бейсбол, что они передумали, и церковной матушкой стала Эмма. Но это было после, а тогда я сказала:

— Пусть найдет что-нибудь другое.

А они говорят:

— Избранник должен быть первым из первых во всем. (Они не так сказали, но лица их говорили это).

— Дадим ему время, — говорю я. — Не надо его торопить. Не все посылаются сюда, чтоб проповедовать. Одни посылаются, чтоб молиться, другие — чтоб петь. Одни посылаются звонить в колокола, другие — чтоб возводить алтари, а третьи — чтоб подстригать траву в церковных дворах. Если мы сделали его Избранником, это еще не значит, что мы должны делать из него проповедника.

Когда люди увидели, что он не хочет быть проповедником, они решили сделать его помощником пресвитера. Но он и этого не хотел. Он хотел сидеть со всеми нами. Если женщина начинала выкликать, он помогал служкам держать ее. А если ее нужно было вывести на свежий воздух, он помогал служкам довести ее до двери. Иногда, если не было Джаста, он звонил в колокол. А иногда читал Библию перед началом службы.

Один раз он показал в церкви маленькое представление — не поучительное, а смешное. Люди в поселке хорошо это помнят. Он взял черный гуталин и белый гуталин, намазал ребятишкам лица, пустил их на кафедру, и они очень смешно говорили оттуда. Господи, как все смеялись! Ну, просто хохотали до слез. Ребятишки на кафедре говорили точно как взрослые.

— Слушаюсь, сэр.

— Никак нет, сэр.