Илья Павлов - Зеленая лампа

В девятом классе начал робко дружить с девочкой, из «бэшек», то есть из параллельного. Провожал из школы, бывал с ней в кино, экономил на завтраках и обедах, хотел видеть ее на переменах. Ждал этих перемен, как раньше утра, чтобы поиграть со своей трагически погибшей в руках Володеньки Карпова машинкой «Татра». А уж Юля-то была лучше машинки: то косички рыжеватые заплетет, то распустит волосы, взгляд любопытный, насмешливая, родинка на правой щеке маленьким пятнышком. Поцеловать для Вани это пятнышко было самым большим счастьем. Чем его привлекала Юлька? Конечно, тем, что была Самой Красивой Девчонкой на Свете. Ваня хотел, чтобы она стала только его девчонкой. В ней чувствовалось зарождающееся женское тепло и не было ни намека на стервозность. Юлькины глаза распахивались и словно обездвиживали его. Слова не шли на язык. А дома он писал письма, которые ей никогда не показывал.

Из-за них русачка неожиданно отметила, что Ваня Окрошин стал неплохо писать сочинения. Ошибок уйма, стиль страдает, но тема раскрывается оригинально, особенно когда Ваня расписал отношения Обломова и Ольги. В сочинении он утверждал, что самая большая беда для человека, когда ему свыше было многое дано, — талант, способности, материальная обеспеченность, ради которой уже не надо вкалывать день и ночь, а он не воспользовался этим, прожёг жизнь, не принес пользы ни себе ни людям. А еще у него, условного Обломова, была женщина, которая хотела ему посвятить себя, но посмотрела-посмотрела и, плюнув, ушла.

В общем, Ваня увидел однажды вечером во дворе Юльку, которая целовалась взасос с каким-то парнем, старше и, видимо, сильнее его. Тот елозил рукой по её телу, по Юлькиному, желанному, но недоступному для Ивана телу, и она это позволяла. Окрошин вмешиваться не стал (толку-то!), хотя чувствовал, что как будто в него смачно плюнули, да ещё и поглумились. Он вернулся домой и украл у отца бутылку «Пшеничной», полученной после долгого стояния в очереди («Куда прёшь?», «Тебя тут не стояло!», «Я за мужиком занимал!», «Две в одни руки!»). На дворе свирепствовал «сухой закон» с безалкогольными свадьбами, водкой в чайничках и вырубкой крымских виноградников. Иван тогда напился первый раз в жизни. Сквозь обиду он с интересом наблюдал, что с ним делает водка. Сознание поплыло, мысли были как в мясорубке. «Вот что значит «пить горькую». Эх, Юлька-Юлька, б… ты этакая! Я ж люблю тебя! Или любил. Юлька-Юлька…». На следующий день голова впервые раскалывалась, Ивана периодически рвало вчерашней едой и мерзко пахнувшими бывшими иллюзиями.

Интересно, что при всей трагичности ситуации, всей её холоднодушности, Иван не был Ромео, готовым из-за любви травить себя и окружающих. Шок от «Юльки-Юльки» был уже меньшим, чем от поломанного в детском саду грузовичка и увезенного на убой Рыжика. Очень переживал, конечно. Но в тот сентябрьский вечер 1989 года он разочаровался в двух изначально волшебных вещах: в прекрасной половине человечества и в водке, что не мешало впоследствии употреблять и одно, и другое. Ближайший повод подвернулся на школьном выпускном, где изрядно выпили и юноши, и девушки. Прошли годы, и как-то раз он случайно встретил на улице «Юльку-Юльку». Стало понятно, что самое лучшее и интересное в её жизни уже произошло. Изможденное лицо, взрослый сын, муж то ли есть, то ли нет, дешевая куртка с вьетнамского рынка, воспитательница в детском саду, может, даже в том, где хрустнул сломанной машинкой один из восторгов маленького Ванечки. Хотя нет, тот самый садик за неимением детей закрыли и переделали под магазин сантехники. Окрошин смотрел на то, что осталось от былой первой любви, и понимал, что он совсем о ней забыл, словно и не было никогда её. Столько страданий было, а видишь ли, Лета полная. Такая вот чистка мусорной корзины памяти. Конечно, обменялись телефонами, и, конечно, никто никому не позвонил…

Всякое было не очень приятное. В августе 1991 года он хотел поехать в Москву защищать демократию от танков и ГКЧП. Потом, когда страна обнищала и обандитела, он догадался, что его вновь обманули, оказывается, эти дядьки с трясущимися руками хотели спасти ситуацию. Ему было до смерти больно смотреть, как «Буран», слетавший в автоматическом режиме в космос, превратился в металлолом, как потомки Гагарина утопили в Тихом океане станцию «Мир», как пьяный Президент России пытался дирижировать оркестром.

Родители Ивана работали на оборонном предприятии «Орбита», но в «лихие» оно разрушилось, тысячи людей потеряли работу, вклады, уверенность в светлом будущем под рекламное подмигивание Распутина с бутылки. Кто-то пошел торговать на рынки, у кого-то опустились руки, кто-то запил (спирт «Рояль», одеколон, портвейн с тремя семерками, ну и водяра, самогон вонючий, сивушный, иногда с димедролом для пущего одурения), кто-то уехал искать счастья в столицы-заграницы. Теперь по «Орбите» бродили лишь охранники и устраивали свадьбы многочисленные своры диких собак.

Чего за эти годы только не было. «Перестройка» уступила лихим годам, девяностые были вытеснены «стабильными» нулевыми с водкой «Путинка», и в каждую микроэпоху люди в России пили, но пили разное. Даже за последние 30 лет многое изменилось, что уж там говорить о столетиях русского пития. А тут Иван Окрошин, сам достаточно русский человек, открывает Интернет и что узнаёт? Что водка — это не русский национальный, не традиционный и не напиток! И это стало одним из серьезных разочарований.

Потому что, читал Окрошин, нынешняя водка — эти ректификат, это простой раствор воды и спирта. А идеально чистый этиловый спирт впервые получили в середине 19-го века вроде как французы, и никак не русские. Сделали они его при помощи особых колонн, которых в то время в России, а тем более на Руси не было. И что изобретение водки Менделеевым — это чушь собачья. И что водкой называли совсем другое питьё. И что водке как раствору спирта всего-то 150 лет. А вот водке как напитку, который можно сделать дома (в этом признак «национальности» и «традиционности») вообще лишь лет тридцать — именно тогда появились первые домашние ректификационные колонны.

«Вот те на, — подумал Окрошин, — опять пошатнулись устои. А что же тогда русский национальный крепкий напиток?». Некий мужик, очень подробно описавший историю этого дела, утверждал, что таковой напиток имеется и называется он зерновой самогон, хлебное вино или полугар. Вот это, дескать, — истинный русский напиток, которому несколько веков. По сути — это виски, только прозрачный, не выдержанный в бочке. А что выдерживать, чего ждать-то? И самое главное, что технология за века особо не изменилась — перегоняй брагу. И так делал и делает весь мир — те же французы — коньяк, немцы — шнапс, мексиканцы — текилу, чехи — сливовицу да грушовицу. Что росло в изобилии, из того и гнали: виноград, фрукты, агава, сахарный тростник — тут фантазия и разнообразие природных даров породили разное содержание бутылок. И только Российская Империя при последнем царе на государственном уровне ввела продажи спиртового раствора, который сначала назывался казенным вином и только с 1936 года — водкой. Советская власть ничего частного не приветствовала, поэтому сохранила не только госмонополию на водку, но и технологию её производства, такую, что у себя на кухне ты её не сделаешь, а за самогон понесёшь ответственность. Вот за что, пожалуй, и стоило свергнуть Николая Второго, ну не убивать, конечно, а сделать почетным пенсионером — за приобщение людей к такой водке — якобы чистой, но на самом деле страшно разрушительной для организма и сознания.