Илья Павлов - Зеленая лампа

— Места здесь интересные, ненаглядные. С детства тут гляжу, а наглядеться не могу — что ни листок, так точёный, резчишком по нему боженька прошёлся, и времени зря не потратил, потому как мне показал, а потом ещё ежонка им укроет до весны. Иной листок ма-аленький, а пользы от него — больше чем от целого веника — и хворь снимет и тоску развеет. Да и трепещет на ветке смешно, радует. Это же великая сила — радость дарить — и человек человеку не каждый может! А тут — листочек на ветке. Да?

Не согласиться было невозможно — так просто и ясно всё выходило, так верно и друг за другом шло. И встали из-за стола вовремя, и умылись у колодца — «надо так», оказывается, было перед дорогой, и посошки тут же нашлись, и тяжесть в ногах куда-то в землю сгинула, ничем себя не проявляя.

Брели по лесу — тому самому, ненаглядному, большому, где от дерева к дереву нужно было сделать шагов по сто, не меньше. Стволы и уходящие далеко вперёд ветви поражали — не видел я раньше такого леса, даже не слышал о таком. Понимал, что ни о какой вырубке, конечно же, и речи идти не может — стоит любому мало-мальски образованному человеку лишь раз увидеть эти деревья…

— Так это не каждый увидит, а увидит, так не каждый поймет. Для кого—то — деревья живые, каждое постарше целой деревни будет, а для кого—то — кубометры, дрова, пепел.

Звуков тут почти не было, как и валежника под ногами — тонкая, мягкая и очень уж газонная какая-то травка. Прохладно скрипели сапоги, и громче всего я слышал своё дыхание.

— Поют птицы, поют. Только высоко, отсюда не слышно. А это капли бьют — им тоже высоко лететь. Ветер сюда не доходит, поэтому тихо, слышно, как шишка летит, когда падает, — мой спутник говорил много, будто хотел выговориться, с немножко неправильной интонацией постоянно удивлённого ребёнка.

Небо было невидимым за высоким и плотным пологом леса, а мы шли именно под пологом, куда не проникнет случайно налетевший дождь. Свет проникал не сверху, а откуда-то сбоку, крался тут и там редкими лучами, появляющимися и исчезающими, как в стоячей воде.

— Почему же не вырастить такое? Можно и такое. Вон, шишку бери и лущи. А потом как человека — возделывай, корми и лелей, чтобы не диким рос, а ценность своей жизни умом понимал.

Иногда Николай останавливался, поднимал с земли то кусочек коры, то длинную, с ладонь, сухую иголку, размахивал ею, как дирижер палочкой, спрашивал меня о чем-то и перебивал, договаривая за меня мои же слова:

— К каким звёздам? А, к этим звёздам! Тут не хитринка нужна, а искра, чтобы правдивое желание было, а не только так вот — пальцем указать и название дать. Хотеть можно и к звёздам, но вот ведь — к звёздам хочется едва, а от ближнего спрятаться — ещё больше хочется, да?

«Мы как медведи тут, — думал я. — Большие, непонятные медведи, облаченные в странные скафандры — пыхтящие, шумные и очень торопливые. Нам и дел—то — мимо пройти, а мы делаем это с шумом, сами того не ведая». А Николай уже рассказывал про свою избу:

— Бывает, что изнутри места больше, чем снаружи увидишь. Это кому как она кажется. Некоторым малой и тесной себя кажет, другому — большой и просторной. От ауры зависит — ха—ха—ха, — смешно, что слово это знаю? Да знаю, да. Где чисто, там не тесно! А где хорошо, там и не жмёт. Живу, мне хватает, да и любому хватит, если лишнего не хватать. С любым домом так, где человек мал, там и дом его мал, пусть хоть дворец это.

К одному из деревьев Николай подошел очень близко. Не без страха подошёл и я. Внутри этого дерева, наверное, целиком поместился бы дом Николая, а может, и не один. Ствол был замшелый, широкий, как подножие маяка, доспехи коры больше напоминали чешую удивительного зверя, в котором даже на расстоянии руки чувствовалось мощное, ритмичное движение.

— Это не шишка, это желудь такой. Другие они, эти дубы, а может, и не дубы они вовсе — сами себя то помнят, то не помнят. Им—то вот уходить и пора, внутри сердцевину железо ест — гора хоть и меловая, но железо снизу идет с водой, подтачивает. Любого железо подтачивает, когда снизу оно и много его, и непонятно, зачем так много.

Как-то неожиданно я понял, что мы вышли на самую вершину холма. Пологий подъём сошёл на нет, стало светлее и оживлённее. Еще одна нотка вплелась в потревоженную нами тишину. «Родник журчит» — догадался я…

— Человек похож на компас. Он может идти прямо, твёрдо указывать направление и достигать своих целей. Или может бесполезно крутиться на одном месте и никуда не идти. Как и компасу — ему не обязательно нужен Северный Полюс, чтобы указывать на него. Иногда достаточно просто положить рядом магнит. Обман ли это? Для компаса — да. Но даже тогда стрелка намагничивается сильнее и впоследствии точнее указывает направление. Да и какая разница — магнит это или мифологический Полюс, который существует только в воображении и на рисунках, если это притягивает? Притягивает — иди. Вон, видишь, крутится. Вот, остановился. И иди…

А вечером, у Михалыча, в доме которого я квартировал, была небольшая разборка.

— Конечно дурачок, — Михалыч вздохнул, — Добрый дурачок. Ну сам посуди, какая еще аура? А этот лес? Нам он не нужен, мы в него не ходим. Жёлуди — шишки! Ты сам себя слышишь? Председателю смотри не ляпни. Пахомыч — хоть и сволочь, но мужик умный, ухватистый. Ему свиней кормить нечем, а ты ему про гигантские какие-то дубы! Нахрен они!

— Так ведь их изучать можно! Да и Николай знает, что к чему. Сюда бы учёных! — я пытался быть понятным и логичным. Увы, но мои логические построения были понятны только мне, и сидящий рядом Михайлович методично и четко их разрушал:

— Если он такой умный, чего же он один там? Зачем другим всем помогает, а у самого захудалой коровёнки, лошадки — и то нету?

Взял бы часть своего любимого лесу, срубил бы и вывез — он же лесничий, списал бы как сухостой, Пахомыч бы подмахнул, и всем хорошо! Пахомычу — новый свинарник, себе — лес, что останется арендуй, хоть до скончания времён. Еще и на новый дом хватит. Что, часть отрезать — ума не хватило, зато тебе, студенту мозги запудрить — это мы да!

— При чём здесь это-то? — пытался я возразить: очень уж задевали намеки на собственную мою умственную несостоятельность, — Не в деньгах дело же!

— Не в деньгах, а в их количестве! А при том! Думаешь, твою карту прямо ждут все в управлении хозяйствования, да? Да-а-а! Сто раз, поди уж, всё давно поделили, спят и видят, чтоб только когда по закону. Нет, если по закону рубить нельзя — это мы за! Нельзя тогда рубить! Кто за? Я — за!

— Так и я — тоже за!..— несмело начал я, но Михалыч тут же и перебил, достав откуда—то снизу фляжку и гранёный прозрачный стакан:

— Мне нельзя, а тебе налью. Пей у меня! Чтобы голова работала. И кури еще, кури — а то свежий воздух, он, знаешь ли, пьянит. Особенно когда много его… Дураки. Ему про реальность говорят, про документы и про подписи, а он… Не пойму я, а значит, никто не поймёт. Ведь всегда дурак человек, если ему не надо ничего! Если своего ему не жаль другому отдать, а за чужое он горой стоит, нас от самих себя сторожит. Колька—то дурачок, ему в руки насрать, он простит, утрётся и дальше тебя любить будет. Такой он потому что, знаем мы его! А ты-то куда? А я—то куда с тобой? Эх, дурачок!