Андрей Наугольный - Ещё поживём

Л. Селин

Поезд мотало из стороны в сторону. Под яростный лязг колёс — среди тьмы и безмолвия бескрайних равнин — навстречу хищному блеску кошачьих глаз пугливых полустанков. Трясло и крутило, как трясёт и крутит братишкину копилку малолетний шкодник, настойчиво пытаясь вытрясти из неё радужную возможность взрослой жизни…

Того и гляди — в астрал вынесет. Но ничего. Внутри всё было тихо. Купейный вагон мирно посапывал, и неистовые демоны дорожных сновидений блаженствовали в мутной желтизне ночного освещения. Им никто не мешал. И они резвились, стараясь во всём походить на своих будущих жертв: беспрерывно сновали из угла в угол, весело шушукались в коридоре, безудержно дымили в тамбуре, с радостным цинизмом делясь впечатлениями о свойствах снов ничего не подозревавших пассажиров. В общем, демоны как демоны. Шалуны. Не в них дело… Гореву они не мешали. Его сны, как и его бессонница, были вне их прейскуранта. Всё у него было наоборот. И сны, и жизнь.

И вот теперь какое-то наваждение так и шаркало по душе, как пьяный отец семейства по грязному коврику перед наглухо закрытой дверью… Сладкий морок в реалистической манере. Сон-явь, сон-воспоминание. Что-то детское, такое родное и жалкое в своей наивной простоте. Это было тогда, когда Горева (сколько воды утекло) ещё звали Слоником, и он в вечно рваных штанишках носился по дворам со стайкой таких же огольцов, даже не подозревая о возможном (когда-либо) появлении Горева-большого.

Толстый и лопоухий. Мелочь пузатая. Слон, да и только. Слоник.

Начало времён, без прорех и заплат. Да, да. Именно тогда это было. В тот день они собрались на пустыре, как обычно. Среди лопухов. Среди мусора и зелёных мух, которые беспечно жужжали в воздухе, как пули на излёте, выпущенные из ружей невидимых, но, безусловно, многочисленных врагов. Весёлый дым воображаемых сражений восторженно ел глаза. У каждого времени свой взгляд на детали. А между тем…

Дела шли неважно, и только здесь, на пустыре, команчи чувствовали себя в безопасности. Заросший сорной травой пустырь, тихое пристанище для изгоев, был их укрытием, тайной, стойбищем… Сердцевиной мира. Здесь не любили чужаков, и даже всюду сующие свой нос лучи солнца не проникали в вигвамы краснокожих. Было тихо. Вожди племени собрались на Большой совет. Он был необходим: долина опустела, бизоны вымерли, а собаки-бледнолицые поуходили на работу, так что великие воины маялись от безделья. Дисциплина стремительно падала. Мир сузился по размеров консервной банки, неистово блестевшей на солнце, как золото неуловимого Маккены, фильм про которого краснокожие уже раз сто смотрели в киношке.

— Ой! Смотрите, а у Валерки отец опять пьяный идёт! Вот тётя Вера ему задаст, — восторженно пропищал младший брат Верной Руки и тут же жалобно заскулил от полученной затрещины.

Действительно, дядя Паша возвращался домой на четвереньках. Но это была не та добыча, о которой так долго мечтали. Валеркиного папашку во дворе уважали, иногда он играл с пацанами в футбол и даже угощал тех, кто постарше, сигаретами и пивом. В общем, кино, вино и домино. Все с досадой отвели глаза от картинно ползущего к родному порогу бледнолицего. Его ждала западня, с возможной высылкой в резервацию и неизбежным снятием скальпа.

— Вчера милицию вызывали, а тётя Вера опять без одежды бегала. Глупая такая. В натуре, — авторитетно заметил Верная Рука, тяжело посмотрев на своего забившегося подальше в лопухи братишку (женское тело — сакральный фетиш). — А ты не лезь поперёд всех, сказано было — в засаде сидим, значит, молчи. И ни гу-гу…

И он решительно попытался было поймать зазевавшуюся, разомлевшую от жары стрекозу, но та, нервно пострекотав крылышками, взметнулась куда-то ввысь. Сонная одурь навалилась на пустырь, боевая раскраска расплывалась по мрачным физиономиям команчей. Что ж, можно было разойтись по домам, или пойти на ближайший пруд половить тритонов, или ещё куда… Но тут Мудрый Ворон увидел добычу. Этот тип появился неожиданно, он не принадлежал ни к одному племени, какой-то изгой. Вероятно, вражеский лазутчик или предатель.

Человек шёл странной походкой и испуганно озирался. Как будто вынюхивал что-то, шакал и сын шакала. Сердца команчей окаменели, в глазах появился злой блеск, жалкая фигура нарушителя границы была скорее комической, чем опасной, и краснокожие, под ободряющие крики вождя, пошли в атаку с дикими воплями и оглушительными победными кличами. Враг дрогнул и хотел позорно скрыться, но, где там, краснокожие окружили его и начали наносить удар за ударом. Им не нужны были пленные, и невнятные бормотания загнанной в угол жертвы были приняты за вызов, вроде брошенной в лицо перчатки. Какая наглость! Скальп бледнолицего уже ему не принадлежал. И пошла потеха. Жаль, что продолжалась она недолго. Враг, как и положено врагу, оказался хитрым и коварным, до поры до времени он скрывал свои нечистые помыслы, но внезапное нападение раззадорило его, и он бросился в битву. Всё быстро кончилось. Краснокожие в ужасе разбежались, а один из них, не самый лучший воин, во всяком случае, менее быстроногий, оказался в руках бледнолицего. Да, именно он, Слоник, попался. Иван Иваныч, местный, слабоумный пенсионер, совершенно безвредный для окружающих, видимо, сошёл с ума вторично, и это было уже настоящее безумие. Настоящего психа за версту видать. Волосы его встали дыбом, рот перекосило. Он крутился волчком и злобно рычал.

— Вот я вас, недоноски! — бушевал, словно сорвавшийся с цепи, старикан.

Откуда что и взялось. Разогнав подобранной с земли палкой вконец обалдевших команчей, он схватил Слоника за шиворот и потащил куда-то. «Наверное, в своё мерзкое логово», — строил догадки Слоник, но нет, оказалось — в милицию. «Что же это будет?» — подумал в панике Слоник. — А если мама узнает?» Бледнолицему, который всё это время загребал руками, как заправский дирижёр, сильно досталось: его потрёпанная кепка, воронье гнездо, была набита землёй, как, впрочем, и карманы, за воротник кургузого пиджачка ему насыпали опилок, да и несколько ударов он пропустил, так что — полный аут… Слонику даже жалко его стало. Вот ведь как…

Иван Иваныч был мучеником двора, своего рода Дон-Кихотом, правда, сражался он не с ветряными мельницами, а с фантастическими метаморфозами собственного рассудка. В его мозгах происходила перманентная революция (подполье, заговоры, восстания), поэтому иногда его увозили в больницу, он становился опасен для мира и человечества. Но в периоды просветления он был тих и незаметен, с лёгкостью превращаясь в святого Франциска, о существовании которого, вероятно, и не подозревал. Кормил птичек, подметал двор, сажал деревца, управлял природными стихиями. Солнышко из-за тучек выбиралось — и вот он, Иван Иваныч! Стоит, радуется, бормочет что-то. Догадались потом: не бормочет, а ворожит. Кудесник. Снег ли идёт, дождик ли сыплет — всё ему в радость, всегда-то он во дворе, посмотрит внимательно в небеса и коррективы внесёт, как будто и нельзя уже без него. Судьба мира была в его руках, его же судьба была в руках эскулапов. Смех. Теперь вот ему в руки Слоник попался, и он тащил его в милицию, куда добраться им было, видимо, так и не суждено. Иван Иваныч не был ловцом человеков. Да и потом, что такое милиция? Слоник не знал и боялся, Иван Иваныч не боялся, но, наверное, тоже не знал…