Андрей Наугольный - Ещё поживём

А действительно, зачем пистолет Роберту де Ниро, играющему гангстера в боевике «Однажды в Америке»? Это уже избыток. Блажь. Де Ниро — цельная личность, герой. И больше ему ничего не нужно, достаточно и того, что есть… Даже слишком. В этом вся суть. Оружие, как смазливая красотка, избалованная мужским вниманием, дразнит и морочит своих верных поклонников — и отдаётся первому встречному — слабаку, недоделку, напускающему на себя бравый вид. И чудак, не зная, что ему с ней делать, начинает присматриваться к героям Квентина Тарантино…

И жертва свершается… Будни… Кафка, запутавшийся в паутине реализма… Где гениальная простота служебных инструкций, оправдывающих любое злодейство, нагоняет лишь тоску и скуку. А метафизику небытия, где жизнь — синоним, можно обнаружить в архивной пыли рапортов, написанных сельским участковым с унылых берегов Коцита… И слова, как деревянные спины новобранцев на строевом смотре, смыкают ряды…

«Охранник имеет право применять специальные средства в следующих случаях: а) для отражения нападения, непосредственно угрожающего жизни и здоровью охраняемых им граждан; б) для пресечения преступления против охраняемой им собственности, когда правонарушитель оказывает физическое сопротивление».

Кто эти люди? И чья это собственность, за которую стоит проливать кровь? Все похоронено в жирном тумане бюрократизма… Чернила… Нападение… Если нападение вооружённое или групповое, то в дело вступаешь ты, мой чёрный пистолет…

Я знаю, о невыразимом — словами, манускриптами — лучше молчать, но слова преследуют, как кашель терзает гортань заядлого курильщика… И я бормочу, шепчу, шаманю… Всё о тебе — печальная ты моя тайна, добровольное изгнание и подполье, где душа замирает от боли, покрываясь корочкой льда, и не случайно я так привык, привык к тебе… Макаров… В институте меня тоже звали Макаром, Макаркой — так как фамилия известного большевика из «Поднятой целины» совпадала, по звучанию, с моей. Перезвук: Наугольный — Нагульнов — не очень, но приросло… Вот так и обретают тайное родство. Ты приник к моему боку, ты — красив и безобразен одновременно, бульдожка французская, гадкий утёнок — моё второе я, мой двойник, мой чёрный пистолет…

Далеко мне до него. Пистолет обладает идеальной законченностью, а значит, ему открыта тайна воплощения. И он хранит и оберегает меня по-своему — как собственное творение… Меня не приняли в Суворовское училище — глаза, глаза. Не взяли на войну (вряд бы пригодился), в разные истории я попадал… Это он, он вызволил меня оттуда, где бы я мог сгинуть, раствориться, исчезнуть… Бесследно и навсегда. Видимо, для чего-то я ему нужен, для какого-то такого дела, не знаю, но он оттягивает мне бок и отказываться от меня не собирается, так что… Наш роман продолжается. Вот он передо мной… Стальной рычажок насилия. Магический символ тёмного братства, затягивающий в свою математику каждого, кто стремится избежать кастрации в этом лучшем из миров.

А, в общем, насилие (ночной кошмар гуманистов) завораживает. Вспоминается такой случаи: как-то мой напарник — потянуло вот на откровенность — взял да и рассказал, весело так: «Зэк у нас с ума сошёл (а дело было на знаменитом „Пятаке“). Залез в туалет, на улице был сортир, испоганился весь… Мы — что делать? — взяли шланг, окатили его с ног до головы (а мороз стоял градусов тридцать), и только после этого в санчасть… Через сутки умер… А смеху было… Как Карбышева!».

Зловонная отрыжка милицейского прошлого… «Груба жизнь». Он умер — был, был уже мёртв — вместе с тем несчастным. И тёмная аура смертного греха поглотила его целиком, со всеми потрохами, заставив поверить в истинность собственного бреда. О праве самостоятельно карать или миловать, например… О реальности мира, уповающего только на силу… Где насилие — повивальная бабка гармонии, точнее, той искусственной целостности, которая и держится-то на принуждении, на властном окрике…

Власть, власть, таинственный демон, неизменно, вопреки всему, желанный, осознанно необходимый, даже праведникам, как воздух, спёртый воздух казарм и тюрем… Орфей опускается в бездну и видит там Жана Жене, мирно пишущего свой «Дневник вора». В благостной тишине… Приходит в себя и начинает тихонько напевать, забыв про Эвридику…

Насилие… Его дьявольское обаяние… Моя прабабушка, ещё до великой войны, не смогла выйти из зала Третьяковки — одна осталась перед закрытием, а повернуть ручку двери вниз соображения не хватило (Алтай, староверы, глухое село), и сидела, постеснявшись позвать на помощь, напротив картины «Иван Грозный убивает своего сына». Трепетала, молилась… Хорошо, что пришла уборщица и вызволила её. Но Иван Грозный запомнился надолго, как живой, и история сохранилась, попав в семейную коллекцию анекдотов… Действительно, смешно. А мне — нет…

…Деянира безумно любила своего Геракла и погубила его, слепо поверив в очевидную ложь. Так и возникло оружие, его идея. Из крови и спермы кентавра Инесса. Отравленный хитон, Голгофа и костёр… Судьба, одним словом… И пистолет — это судьба, от которой нет защиты, и поэтому много бы чего можно ещё, да больше не хочется… Я помню про нарезы в твоем стволе — четыре, а «до смерти четыре шага»! Мой чёрный собрат по кругам ада… И я помню об этом. И ты всегда рядом, ты всегда рядом. Ручка, тетрадь и мой черный пистолет…

«ПМ» — это пракрити мировоззрения, точнее — его взрывоопасная часть, которая необходима настоящему маргиналу для того, чтобы разрушить с таким трудом добытое чувство гармонии и продолжать парить над безднами… По возможности безнаказанно.

«Зачем я здесь?» — спрашиваю себя и не нахожу ответа. Как будто я его когда-нибудь искал. О чём тогда речь? Да всё о том же, обстоятельства, будь они неладны…

— Дуракам везёт! (Cам дурак!) Расставляй! (Шахматы, то есть).

Майор был пьян — феерически, но в меру… Он сиял и лоснился, как купец у Гоголя, где лицо — уже не лицо, а почти самовар; весь — от форменных ботинок до аккуратно замаскированной лысины, укромной тонзуры никудышного монаха, если пофантазировать… А, в общем, вид у него был бравый, впрочем, как и его речи… Не говорил, изрекал:

— Свобода — не условие, а условность, пустая формальность, если не хватает мужества трезво смотреть на вещи…

Ему смелости действительно не хватало. И он пил, невзирая на чины и лица… Пил, но работу свою делал, за что его и ценили — точнее, держали в этом вивариуме, за этим — пеплом засыпанным, как Везувий — столом, среди затхлых залежей рапортов, беспорядочно нагромождённых вещдоков, замкнутых на своём уголовных физиономий… Шерлок Холмс, поступивший на должность, где вместо трубки-скрипки-кокаина в неограниченном количестве дешёвые сигареты махорочного типа, ветхие шахматы и левая водка…