Андрей Наугольный - Ещё поживём

Вот она, удача! Он, естественно, проявил бдительность и задержал вора, но! Он не задержал свидетелей, а в переполненном троллейбусе они, конечно, водились, так что, прокол… Теперь вор мог от всего отбояриться, отречься — мало ли что! Час пик, качнуло, неудачно упал, а значит, имел реальную возможность соскочить и заодно поиметь Ленку, у которой, если что и было в запасе, так это только его первая судимость, не густо…

…Действительно, эпизод из популярного фильма. Но там — искусство… А искусство — это штрих, деталь, мелочь, распознавая которую, можно добраться и до целого, до сути его, так в фильме из обыкновенной кражи незаметно вырастает яркая картина произвола, а здесь никто про фильм и не вспомнил, текучка, вчерашние щи, всё истоптано, не тропинка — тракт… Тривиальный мотив…

Привели клиента, живой такой паренёк, ни тени уныния… Но Ленка (в миру — Елена Павловна) — кремень, жрица доморощенная, службу знает, вмиг тоску на него нагнала… Тюрьма — это тюрьма, с любого спесь собьёт, и не таких обламывали, в общем, заскучал клиент, потерялся, забормотал чушь несусветную. Вот она — цена свободы, сам на себя уже доносить готов…

А Ленка повеселела и ушла поболтать к товаркам, поделиться быстрым своим успехом, а клиента повесила на меня: посторожи, мол, Андрюша, я мигом… И Ник Ник ушёл, старый приятель к нему заглянул, они и сорвались до рюмочной, куда же ещё… А мы остались сидеть — нос к носу, оба — с тоской в глазах. Только вот тоска-то у нас была разная, у меня от тошноты происходящего, а у него от полной безнадёжности в перспективе, затравили парня и свободу его, да, наверное, ничего она и не стоит — его свобода, раз легко так её у него отнять. Недостоин он её, мелок, туп, слаб…

Но что-то зашевелилось во мне, винтик с резьбы сошёл… «Раздавят парня, — думаю, — как червяка дождевого, и не вспомнят потом, где им. Тут таких — тысячи… Сгорит — как прошлогодняя листва, и пепел по ветру — ещё одна жизнь. Эх, пойти бы в рюмочную, где он там, этот Ник Ник?»

И он, воришка неудачливый, вдруг это понял, задёргался, начал ёрзать на стуле… Туда-сюда, как маятник. И говорит вроде бы уже, но слов не слышно, гудение скорбное, телепатия… Наконец он не выдержал и забормотал вполне отчётливо:

— А вы не могли бы мне сказать? — Пауза, глаза как у больной собаки, на задние лапки встал, бедолага. — Извините, конечно, что спрашиваю, только мне помочь некому, а все мы — человеки… Беда с каждым может случиться… Да? Скажите, а, вот, если я у мента кошелёк вытащил, что, разве свидетели не нужны, приговор подписан или как?

Он стоял на коленях, поставили они его, и всегда будут ставить, но он-то ещё не сдался и искал лазейку, и я был его последней надеждой… Дурацкая ситуация, его свобода — в моих руках, а я — сам, будучи рабом этих стен, я знал, что это такое… Я не мог запретить ему дышать. Я не мог ему не помочь…

— «Или как»! Телевизор нужно смотреть, разговорчивый ты наш, — еле-еле прошептал я (а вдруг подслушка стоит, дискредитация, хлопот не оберёшься)…

Он просиял восторженно (сообразил, видать, бродяга) и радостно так закивал мне… Поросёнок, что делать? Я кивнул ему в ответ, как сообщник… Его благодарность не имела границ, совершенно другой человек, че-ло-век… Когда-то это звучало гордо, потом не очень, а сейчас вообще никак… Не звучит!

А потом прискакала Ленка, ничего не понимая, набросилась на него, не получилось, подняла крик — никакого просвета, чистый лист, и страха нет. Кричи-не кричи, исчез страх… И пришлось ей, тигрице нашей, сворачивать свою бурную деятельность. Блистательное поражение: клиент счастливый — на нары, она в гневе — на обеденный перерыв… «До свидания, Ленок, удачной тебе охоты, мы с тобой — одной крови», — внезапно развеселившись, подумал я, без особого злорадства подумал, честное слово…

А Ник Ник набрался в этот день до астрала, и приятель его тоже, оба чуть живые, они продолжили пьянку в кабинете, решив, видимо, основательно вспомнить былое, служили когда-то вместе, так что воспоминаний — вагон и маленькая тележка… Странные, однако, это были воспоминания, ни слова о своей работе — ну её к чёрту, постылую, всё — про пьянки-гулянки, про баб, про тупость начальства, но больше, конечно, про баб — с тоской и надеждой…

— А помнишь, Николаич, Зинаиду? — спрашивает Ник Ника приятель. — Прямо пещера Али-Бабы! Не оторваться! Целая история вышла, исторические мы с тобой люди, Николаич…

— Помню… Высший класс, а поговорить с ней было не о чем! Лучше уж водку пить, — недовольно хитрит, бурчит Ник Ник, вот ловелас, он заметно отяжелел и еле ворочает языком, и кажется, будто романтика прошлого ему давно уже в тягость — хитрит! Но сейчас для него — лучше забыть или залить, не так хлопотно… Но стены давят, вся скорбь мира сочится из этих стен, и всё новые истории выползают на свет — фантастические, наивные, такие далёкие от тошнотворной обыденности здешнего существования…

И даже стол, рабочий стол Ник Ника, начинает морщить казённую свою харю. Ещё бы! Оплот правопорядка, фундамент, можно сказать, законности — и вот тебе на! Стучат по нему стаканы, растекается какая-то килька, пепел, бычки, только пионеры ещё не идут! — Осквернение святынь, а им, еретикам, хоть бы хны, и куда начальство смотрит, пьют себе горькую… А нам всё в радость, радость — замечательно! Хмельная радость освобождения, хмель, бред, хмельная ярость свободы от зловонной мертвечины казёнщины, и нечто библейское начинает вдруг тревожить наши сердца — любовь к ближнему, дальнему, сущему… Тусклая радость саморазоблачения… И как Вартимей, сын Тимея, сижу я за этим столом, в этом кабинете, среди этих жёлтых стен — на обочине жизни. Ем, пью, хохочу, а вернее — сижу и жду, надеюсь на чудо…

И украденная свобода надрывает мне душу.

Из-за этого типа я едва не угодил на самое дно. Тюрьма, больница, кладбище?.. Что ж, я не в обиде. Любой — о, материализация наглости! — даже захудалый поэт (как впрочем, и опустившаяся вконец шлюха, кто угодно, из «детей ничтожных мира») всегда должен быть, как пионер, готов к тому, чтобы завершить всю эту волынку где-нибудь под забором… Не вышло — в данной ситуации случай не тот, а всё могло быть иначе… Как же мне его назвать? Назову его Самурай, очень уж он ритуалы любил, да и вообще, не стоит тревожить демонов, так спокойнее… Самурай… Жестокость и равнодушие раскалённых пространств. Восток — ленивая безбрежность скул, рысьи глаза, возможно, улыбчивая злонамеренность, азиатская, в общем, рожа, да и шут с ней… А что было тогда? А тогда ничего демонического в нём не было, или не разглядели, кто знает? Ведать не ведаю… Человек как человек. Нервный, замкнутый, себе на уме — всё в норме, тем более, что боец, горячие точки посещал, вот и озверел, затаился… Ох, присмотреться бы мне к нему в те времена, повнимательнее присмотреться, ради собственной же безопасности, так ведь нет, судьба мне, видимо, водить знакомство с разными подонками…