Андрей Наугольный - Ещё поживём

Портфель у Борьки был с собой, принадлежности тоже, разложили они всё, что нужно, на каком-то крылечке, и сел Слоник писать… От имени директора школы, дрожащей рукой, с ошибками и чудовищной кляксой… Написал, Борька даже завыл от восторга, ущипнул на прощание за щеку, вот гад, и был таков…

И Слоник пошёл домой — эх, ему бы такую записку! А то его сразу в угол поставили (долго слишком болтался) и спать потом уложили, рано так уложили, даже телевизор не дали поглядеть, отец-то ещё ничего, а мать расквохталась, подзатыльник дала, но, в общем, обошлось, бывало и хуже…

А наутро в школе Слоник узнал, что его, лопоухого Борьку, всё-таки выпороли, но не по-настоящему, а как бы понарошку, очень уж записка понравилась отцу. «Заржал, — говорил Борька, — как лошадь! И к соседям её унёс! Смех! Что значит — быть почти отличником. Как бы и мне человеком стать, а то всё ремень, ремень, тоскливо как-то!»

А Верку он уговорил. Оболтус. За два мороженых. Но это уже другая история, другая… «Где всё это теперь? — думал Горев. — Ничего не осталось. Вот так, невесомой паутинкой, промелькнуло ты, моё грустное детство, как будто тебя и не было…»

«ПМ» — парадигма мироощущения, то есть, некий образ шеcтого чувcтва маргинальной личноcти, стремящейся обреcти — но тщетно, тщетно — утраченную некогда гармонию.

Я вышел из дежурки и взглянул на небо. Оно светилось изнутри — божественное cвечение — за час до рассвета. И на нём была звезда. Одна. Прямо напротив меня. В вышине… Бог не говорил, внимал. И я мучительно подыскивал нужные слова, вспомнив когда-то прочитанное и так поразившее меня библейское напутствие: «Говорите языками и пророчествуйте. Молитесь о даре истолкования». Молитесь… Придётся, куда денешься, да и как ещё говорить с Богом — о своём, мелком, стыдном — из вязкой черноты банковского дворика…

«…Смотришь в небо и видишь — звезда», — заметил гораздо раньше, естественно — ныне покойный поэт. И звезда у него была другая. Не моя. Моя вот она — над головой — сверкающая награда… За что? За мои несбывшиеся надежды, не возникшие замыслы, замусоленную, как карточная колода, жизнь… Неисповедимы пути Твои… И я поверил своим глазам, а почему бы и нет, и с лёгким сердцем вернулся к черновикам…

Мой «ПМ» — нежной, но ветреной подругой — прилип к моему бедру. О нём, о нём — его маслянистых гранях — и пойдёт речь. Чёрный жук на краю стола сейчас раскроет крылышки и упорхнёт в ближайшую рощу, весело пострекотав напоследок. Если бы… Он никогда меня не покидал надолго, во всяком случае, став придонным слоем моего существования, где топорщатся иглы плавников пучеглазых рыб, ил, водоросли и чуть видны ржавые каркасы моих затонувших депрессий. А, в общем, старая история. И начну я её издалека…

…Взвод топтался на солнцепёке. Нужно было получить обмундирование и превратиться из салаг — чисто внешне, разумеется — в вояк, стать всем, как один, строем, подразделением, боевой единицею… — в соответствии с уставом.

Наши сержанты независимо покуривали в тенёчке, а мы — бывшая студенческая братия — возбуждённо толпились у распахнутых дверей склада. Мои потёртые джинсы — да, были времена — привлекли внимание одного из завхозов, и после непродолжительных переговоров я сдался, отдал ему штаны и — ничего не оставалось делать — напялил хэбэ. А тут замкомвзвода, неодобрительно наблюдавший за моими манипуляциями, нехотя буркнул: «Смотри, останешься в армии… навсегда». Остаться в армии — ну, нет! И я, раздобыв у кого-то ветхие треники, сбросил ненавистное хэбэ… Но было уже поздно. Судьба взяла меня на заметку и занесла в свой блокнотик, поставив, очевидно, жирную галочку против моей фамилии… Наугольный — постоянно на углу — в пекле — в угольной пыли — голь перекатная, а как же иначе… В армии я не остался, но избавиться от формы мне было не суждено, как еврею изгнания. Слабый, но навязчивый свет моего (почти мнимого) еврейства проник даже сюда. А где форма, там и оружие. Тогда-то он и появился — мой чёрный человек… пистолет.

Мир многолик, и смысл его речей тёмен. Как написал когда-то поэт, признанный официальным хранителем и врачевателем наших заблудших душ, позднее исправив слишком откровенно звучащую строку (исправил пушкинскую строку, говорят, Жуковский, и эта-то вот его, но верится с трудом): «Я понять тебя хочу, тёмный твой язык учу…». Учи — не учи, а оказаться среди посвящённых — ой, как непросто. С кондачка, во всяком случае — вряд ли; и с чёрного хода не зайдёшь. Замок, шифр, символы… И ускользающая суть собственной жизни лишает сна и покоя, заставляя поверить в свою неповторимость. А бесчисленные её символы — брошенными на отмели лодками, затасканной рухлядью — гниют под открытым небом. Таким прозрачным и таким непроницаемым небом моей судьбы…

Но вернёмся к пистолету. Я вооружался и бедствовал — в смысле духовно и материально оскудевал — по мере того, как изменчивая Фортуна бросала меня из угла в угол… Среди убожества и нищеты — точнее, нищеты, медленно переходящей в убожество (вот и сейчас в кармане бренчит какая-то мелочь, на сигареты не хватит), и так постоянно. Много пил. Если правда — Бог, то водка — это бич свободного человека… Что ж, сижу себе, пишу, а он лежит под рукой — замкнулся, набычился — и откуда такая привязанность? Только ли с армии? Наверняка нет. Но копаться в прошлом не хочется… «Минувшее — мальчик, упавший с балкона…» Куда ни кинь, всюду какие-то свинцовые мерзости…

А тогда в армии всё, как на ладони. Было собрание в клубе, и выступал прибывший из штаба бригады политработник. Он спросил, раздуваясь от важности доверенного ему (ему!) дела: «А кто бы из вас хотел поехать в Афганистан и исполнить свой интернациональный долг? А? Пороху понюхать…». И я поднял руку. Не взяли. Позднее — вот также — меня не взяли в Чечню. Я хотел стать воинственным и бесстрашным. Я хотел… Не взяли. И где в это время был ты, мой чёрный пистолет? Может быть, с той стороны линии фронта? Куда я так и не добрался. Всегда был мальчишкой и всегда хотел им остаться, возненавидел мир взрослых, едва вырвавшись из пелёнок. А каждый мальчишка на заре туманной юности воображает себя героем. Победителем. И играет со своими сверстниками в войну, искренне презирая девчоночьи забавы. Не до них ему. Аскетический быт суровых мужчин, мужчин без женщин — жестокий, игрушечный мир вестернов и одиноких волков, метко стреляющих на полном скаку, влечёт его. Всего. Без остатка. Айн ман цу зайн — неистребимый запах мужского начала — порохом и конём… Потом это проходит. Появляются другие мечты, и из героев получаются — за редким исключением — маркитанты, обозники, тыловые — знающие себе цену — крысы или даже те, кто всегда стреляет в спину. И, как это ни странно, оружие избегает самых сильных и самых достойных своих хранителей, оно принадлежит слабым. Именно они так часто, и не задумываясь, пускают его в ход…