Дэвид Безмозгис - Наташа и другие рассказы

За проведением Дня Холокоста следил лично раввин Гурвич. Отец Гурвича прошел концлагерь и как раз в тот год издал книгу своих воспоминаний. Предполагалось, что все должны ее купить. Когда пришел тираж, Гурвич водил отца по классам и старик подписывал экземпляры. Насколько Гурвич был представителен — мрачный, неулыбчивый, сердито изрыгающий слова, настолько отец его был тщедушен и тих. Зайдя в наш класс, старик уселся за учительский стол и, благодушно улыбаясь, украсил каждый экземпляр своей книги двойным наказом: «Захор; аль тишках!» — «Помни, не забудь!»

Все два дня своего отлучения я провел в мечтах о том, как убью Гурвича и Акермана, однако, вернувшись в школу, избегал с ними встреч. Гурвича избегать было легко. Помимо Дня Холокоста, он интересовался преимущественно дисциплиной и на людях показывался редко, разве что вызывал кого к себе в кабинет. Акерман же был вездесущ. У нас с ним был всего один общий урок — физкультура, но утром, доставая из шкафчика учебники, я видел его ухмыляющуюся физиономию, за обедом даже из другого конца кафетерия слышал, как он подговаривал ребят против меня, а на перемене он первым кинулся гонять в футбол теннисным мячом, так что мне было уже не поиграть.

В День Холокоста нас по очереди, классами, водили в подвал. Подвал был длинный, и, если построиться аккуратными рядами, вполне можно было туда вместиться. Гурвич вызывал классы по школьному радио, и вслед за учителями мы спускались вниз. Мы шли молча, и так же молча заходили внутрь. Одни начинали плакать еще по пути туда, другие — войдя в сумрачный подвал и увидев развешанные по стенам фотографии. Гурвич поджидал нас у меноры. За последним вошедшим закрылись двойные двери, и все замерли в ожидании, когда Гурвич начнет. Помещение было очень гулким, и пока Гурвич держал нарочитую паузу, со всех сторон слышались сдавленные рыдания; из-за бассейна по соседству и отсутствия окон было душно и пахло хлоркой.

Гурвич начал службу с рассказа о шести миллионах, о зверствах фашистов, о том, как на протяжении всей истории угнетали евреев. Мощный его голос заполнял все пространство, а когда он затянул «Эль мале рахамим», его голос пробрал меня до самого нутра, где, по словам матери, у меня имелась так называемая еврейская душа. Гурвич пел: «Боже милосердный, обитающий высоко, дай обрести покой, уготованный на крылах Шхины». Его хрипловатый баритон сочился горем, и казалось, что это поет не он, это поют те шесть миллионов. Каждый звук, исходивший из его горла, был наполнен глубоким смыслом. В этих нотах изливался наружу горестный плач многих поколений. Удивительно, как Гурвич удержался, чтобы не заплакать, — так он пел.

Когда Гурвич кончил молиться, мы медленно двинулись вдоль мемориала. Я остановился у фотографии восстания в Варшавском гетто, потом у портрета Мордехая Анелевича, вожака еврейского Сопротивления. Рядом со мной возник Акерман. А с ним два его два дружка, и я повернулся на них посмотреть.

— Че пялишься, дурья башка?

Я отвернулся. И только, решив не обращать на них внимания, сделал шаг, как вдруг ощутил тычок в спину и полетел носом вниз. Мне удалось ухватиться за стену. Руками я вполне аккуратно впечатался в детский карандашный рисунок, а вот ногой случайно толкнул поминальную свечу Чехии.

При звуке бьющегося стекла все застыли. Обернувшись, я увидел, что Акерман хихикает. Посредине между нами стоял его друг Мэтью Вайс. Вайс был крупнее Акермана, и я не сомневался, что толкнул меня именно он. И бессознательно на него ринулся, повалив на пол. Оседлал его и стал душить, а Гурвич схватил меня сзади за рубашку и стал оттаскивать. Но я крепко держал Вайса за горло. Так что когда Гурвичу все же удалось отволочить меня в сторону, Вайс лежал на полу и дрожал всем телом.

Класс продолжал осмотр мемориала, а я ждал наверху в кабинете Гурвича. И ждал до тех пор, пока через мемориал не прошел шестой класс, лишь тогда Гурвич вернулся.

Сидел я с полчаса, может, дольше. Воображал грядущие ужасы. Представлял реакцию матери и, еще того хуже, реакцию отца. О случившемся я не жалел, но меня подташнивало от страха, что пропадет столько родительских денег.

Вернувшись наконец в кабинет, Гурвич не стал садиться. Не глядя в мою сторону, он велел мне встать с этого чертова кресла и идти вниз. Ничего там не трогать, стоять на одном месте и никуда не уходить до его прихода.

Внизу я стал ждать Гурвича у меноры. Просто не знал, где еще можно было встать. Где бы мое пребывание тут показалось Гурвичу наименее оскорбительным. Пристроился рядом со снимком, с которого смотрели лежащие на нарах евреи, но интуитивно почувствовал, что Гурвича это разозлит. Перешел к скульптурам — то же самое. Найти бы такую покаянную позу, чтобы он смягчился и не стал меня отчислять.

Я водил пальцем по чеканке на меноре, когда двойные двери распахнулись и вошел Гурвич. Очень медленно, словно не зная, с чего начать, он направлялся ко мне. Я отдернул руку.

— Почему все это ничего для тебя не значит, Берман? Скажи мне.

— Оно значит.

— Значит? И именно поэтому ты в День Холокоста налетаешь на другого еврея здесь, в таком месте? Так ты демонстрируешь свое отношение?

Его голос окреп.

— Именно поэтому ты так себя ведешь перед лицом погибших? Зверь ты, не иначе.

— Вайс толкнул меня на стенку.

— Вайса по твоей милости пришлось отправить домой, так что о нем даже не заикайся. Не Вайс душил еврея в мемориале, посвященном Холокосту.

Я молчал. Гурвич подергал себя за бороду.

— Взгляни вокруг, Берман, что ты видишь?

Я взглянул.

— Холокост.

— У тебя это вызывает какие-нибудь чувства?

— Да.

— Да? Правда?

— Да.

— Не верю. Ничего ты не чувствуешь.

Он положил руку мне на плечо. Придвинулся ближе.

— Берман, даже фашист не поступил бы так, как поступил сегодня ты. Какие уж тут чувства.

— Я не фашист.

— Ах, не фашист? А кто тогда?

— Еврей.

— Что?

— Еврей.

— Не слышу.

— Я еврей.

— Что ж ты шепчешь, Берман? Кроме нас тут никого. Не стесняйся, скажи как следует.

— Я еврей, — сказал я своим туфлям.

Он схватил меня за плечо и развернул. Я мнил себя отморозком, которому море по колено, но когда Гурвич меня тряхнул, вдруг осознал, что мое плечо — это плечо мальчишки, а его рука — это мужская рука. Он почти в упор заглянул мне в лицо, вынуждая смотреть ему в глаза. От его бороды слабо пахло мускусом. И я впервые в жизни чуть не заревел.

— Скажи так, чтоб тебя услышали мои дядья в Треблинке! — потребовал он.

И еще крепче, до боли, сжал мое плечо. Мне казалось, сейчас он меня ударит. Меньше всего в этот миг мне хотелось расплакаться, поэтому я расплакался.

— Я еврей! — крикнул я ему в лицо.