Петра Вернер - Неожиданный визит [Рассказы и повести писательниц ГДР]

Может, я не должна об этом говорить, но мой дедушка умер не своей смертью. Все произошло вот как: мы его прогнали после одного большого скандала, который ему устроила мама. Они нашли потом комнату для него и просто-напросто перевезли самые необходимые вещи. Я все время только ревела. А дедушка сказал: «Не надо плакать, так будет лучше, я ведь давно уже хотел жить один». В конце концов я поверила и перестала так много думать о нем. Хозяйка, у которой он жил, всегда злилась на меня, как будто я была виновата в его положении. Потом я перестала туда ходить. Когда мы выбрасывали барахло из дедушкиной комнаты, я думала про себя: «Как же так, он ведь еще не умер, зачем мы так спешим?» Иногда бывают такие настроения. После опять становишься благоразумной и жизнь продолжает идти своим чередом. Что поделаешь, если некоторым людям ничем нельзя помочь. Потом я несколько раз слышала, что он бывает в клубе пенсионеров. Их кормят горячим обедом, только шнапс там запрещен. И вдруг неожиданно, незадолго до рождества, дедушкина хозяйка послала за нами. Начался ужасный переполох, приехала полиция, говорили что-то о таблетках снотворного или о газе. Он долго лежал в холодной комнате, ничего не ел. Он просто больше не поднялся… Почему только? Он никогда не болел, мой дедушка. Может, он умер от голода? Я спросила маму, и она просто пришла в ярость: «Хоть ты не своди меня с ума, люди болтают от скуки, но дедушка твой умер от разрыва сердца». Не знаю. За несколько дней до смерти он принес цветы и поставил их в мою комнату, меня как раз не было дома, и свои часы положил рядом, я всегда хотела их. Меня мучит это. В молодости дедушка любил одну женщину, она умерла во время допроса, у фашистов, от нее остался маленький мальчик, мой дядя Маттиас, ему было всего несколько месяцев. Мама всегда говорит, ее не интересует, что тогда произошло, и я тоже не должна забивать себе этим голову. Я знаю только, что дедушка женился на другой женщине, которая родила потом мою маму. Но позже она сбежала с другим мужчиной. И дедушка остался с мамой один. От дяди Маттиаса, он смылся на Запад, мы иногда получали посылки. Мне кажется, дедушка очень любил дядю Маттиаса. Конечно, ему было грустно, что в его жизни все пошло кувырком, хотя он был хорошим человеком. Моего папу я почти забыла, не помню, как он выглядел, но дедушку не могу забыть. В подвале лежат еще его инструменты и старый стол с выдвижными ящиками. Что будут думать люди после моей смерти? Вот что я хотела бы знать. Хотелось бы знать, зачем люди живут, если их так быстро забывают.

Особой мечты у меня нет. Меня в общем-то все устраивает. Я бы и в дальнейшем хотела жить так, как сейчас. Хочу ли я изменить мир? Нет, этого я просто не смогу. Почему я должна делать то, чего не могу? Конечно, приходится невольно приспосабливаться. Хотелось бы немножко побольше денег, чтобы иметь возможность позволить себе кое-что. Хорошо обставить квартиру, приглашать гостей, детей одевать красиво, заботиться о том, чтобы создать приятную атмосферу вокруг. Ну, что можно еще сделать за деньги? Я б хотела найти мужа, который бы мне подходил, а еще — съездить в Италию, прежде чем я стану трясущейся старухой. Вот я смотрю на маму, она ведь еще не старая, но никогда не была за границей, всегда только дома. Нет, проблем у меня нет. Насколько я себя помню, я всегда была счастлива, только вот с дедушкой… Что такое счастье? Не знаю, может, если хочешь чего-то и это осуществляется. Вот, к примеру, когда мама подарила мне магнитофон. Свою будущую профессию, товароведа, я вообще не могу себе представить. Я ведь не знаю, куда меня сунут. Мама всегда говорит: «Только не забивай себе голову, все образуется само собой».

Перевод И. Малютиной.

В ту пору, когда отец перестал быть для меня кумиром, мы с матерью занимались вязанием: из материала заказчика за натуральное вознаграждение, попросту говоря, за «съестное». А материалом заказчика были в основном мотки пряжи, которые работницы хлопчатобумажной прядильной фабрики во Флёе выносили на себе с предприятия.

В декабре 1945 года моя мать отдала жене мясника связанный в три нитки гарнитур нижнего белья, получив за это большую кружку колбасной похлебки, полфунта сала и два билета в театр. Такая плата возмутила мать, и, как только клиентка оказалась вне пределов слышимости, она дала волю гневу.

— Что мне на этих билетах, жарить, что ли, прикажете, — издевалась Ольга Зальман. — Одни трескают колбасу, а у других на закуску рождественские сказки. Мне хватает драм в погоне за куском черствого хлеба. И безо всяких билетов.

О возврате билетов не могло быть и речи: с властью отношений портить нельзя, а в голодное время люди, имевшие доступ к съестному, как раз и обладали властью.

Не желая работать за так, матушка Ольга попыталась найти «дураков», которые сменяли бы на театр «что-нибудь приличное». Но все было напрасно. Однако человек, внимание которого в течение шести лет было направлено на то, как бы не просрочить талоны на продукты, на уголь, одежду и другие блага, — такой человек не мог дать пропасть и театральным билетам. В конце концов Ольга Зальман заявила:

— А, все равно, отчего пропадать! — и обрядила меня и себя в «самое лучшее», под чем подразумевались наряды, сшитые из пяти разных платьев.

Поездка на трамвае через пустынные развалины центра города. Послеобеденное время: по вечерам подача электричества прекращалась, и наступал комендантский час.

Поскольку здания оперы и драмтеатра были разрушены, представления давались в «Мраморном дворце». Это был танцевальный зал, известный всем под названием «Гипсовая тюрьма», куда моя мать частенько забегала в юные годы. Я не могла представить себе мать в юности: в 1945 году ей исполнилось тридцать шесть.

Я еще никогда не была в театре и с нетерпением ожидала рождественских сказок.

Мои ожидания оправдались, даже слишком. По недоразумению или еще по какому-либо счастливому стечению обстоятельств сказки были заменены на оперу «Дон Жуан». Моя мать почувствовала, что что-то неладно, лишь когда заиграла музыка.

— Мы ошиблись, — прошептала она после первой картины.

Я возразила.

— Нечего вечно перечить, — сказала мать и добавила, что эта вещь совсем не для детей.

Но после беспросветных лет военного режима, ужаса, лишений даже моя мать была настолько ослеплена изобилием красок, света, звуков, что не в силах была до конца следовать своим представлениям о нравственности и сказала только:

— Существуют скверные мужчины. И здесь ты их увидишь. А женщины вечно бывают обмануты. Помни это, когда вырастешь.

Себя я давно уже чувствовала взрослой, а женщины в спектакле меня не интересовали совсем. Так же, как, впрочем, и мужчины. Я видела лишь Дон Жуана. Мать назвала его «старой коровой»: