Петра Вернер - Неожиданный визит [Рассказы и повести писательниц ГДР]

Иоганн Зальман решительно предпочитал словам инструменты. Дома он обходился одними междометиями. Для общения с женой и дочерью ему вполне хватало восьми: гм, ну, ха, пх, ну и ну, а-а, ах, тсс. Причем «тсс!» могло выражать не только приказ умолкнуть, но и требование взять гвоздь другого размера или же призыв к осторожности.

Матери для общения с Иоганном Зальманом вполне хватало смеха. Тихий смех выдавал иронию или несогласие, умеренный — одобрение или безразличие, громкий — покорность судьбе или возмущение, безудержный хохот — победу или поражение. От радости или боли мать так плотно поджимала губы, что верхняя выгибалась дугой, а на подбородке появлялись три ямочки.

То, что мать считала нужным со мной обсудить, вполне укладывалось в пятьсот слов.

До тринадцати лет я и представить себе не могла, что тайны мироздания могут быть выражены и словами. Правда, в отличие от отца я считала средоточием этих тайн не автоматические замки с секретом, а музыку.

Отец же комментировал радиомузыку кратким отрывистым восклицанием «а!». Долгим «а-а-а!» он обычно возвещал, что о чем-то догадался, что-то хорошо получается или даже удалось.

Иоганн Зальман считал недостойным звания механика того, кто был неспособен разгадать тайны любого замка или еще чего-то в этом роде. Он часто издавал протяжное «гммм!», сопровождаемое шаркающим звуком, производимым тыльной стороной ладони, потирающей заросший щетиной подбородок. Смысл этой звуковой комбинации не передашь иначе как целым предложением: «Во что бы то ни стало дознаюсь, что здесь к чему». Мать и дочь давно привыкли к этой комбинации звуков. Она сопровождала чуть ли не все отцовские действия. Для него мир состоял из замков с секретом, а нормальное население — из мастеровых.

Поелику моя матушка довела бережливость до совершенства и была от природы молчалива, отец и ее причислял к нормальному населению. Женщин же, судачивших на лестничной площадке, он называл не иначе как «балаболками». Мужского варианта у этого слова не было. Ибо мужчин, попусту тративших время на болтовню, Иоганн Зальман вообще не считал мужчинами. Он называл их словом среднего рода «трепло».

Иоганн был смугл и черноволос, как турок, Ольга была темно-русая и очень обижалась на мужа и всю родню, недовольных тем, что ребенок, которого она родила, не пошел мастью ни в мать, ни в отца.

Тому, кто хочет делать, ремонтировать и обслуживать паровозы, автоматические замки с секретом и другие чудеса техники, нужны твердая рука, трезвый ум и усердие. Порывистость и вялость здесь неуместны. Равно как и излишняя склонность к абстрактному мышлению, которую отец называл «мудрствованием». Людей, умевших мастерить вещи, Иоганн Зальман называл «умными». А тех, кто больше работал головой, — «мудрецами», и причислял к сумасбродам, считая в глубине души недоумками. Разоблачение генетической теории одаренности, владевшей умами в послевоенные годы, он воспринял как долгожданное подтверждение присущего ему здравого смысла. И выразил все это одним-единственным «ха!». Но это было не обычное «ха». Он произнес это междометие с такой экспрессией, что по силе воздействия оно могло сравниться с высунутым языком и даже превосходило его по выразительности.

Усвоенный дома культ здравого смысла помог мне воспринять «единицу за стиль», красовавшуюся на моих сочинениях в школе, как реакционную оценку моего пролетарского происхождения. Учительницу немецкого я прозвала «балаболкой».

Весной 1946 года семейству Крумбигелей, проживавшему над нами, пришлось освободить мансарду для детей многосемейного переселенца Блазека. Я помогала соседям убирать помещение и вывозить на свалку мусор. Вываливая тачку, я вдруг заметила среди всякой рухляди небольшой запертый чемодан из твердой фибры. Я решила, что он может пригодиться для обмена на картофель. Чемодан оказался таким тяжелым, что я подумала — не набит ли он деревом твердых пород? И вдруг оно уже нарублено на чурочки? В общем, я повезла чемодан обратно и дома его вскрыла.

Он был до отказа набит выпусками журнала «Реклам» — хрестоматийный набор немецкой классики. Я разрезала листы и прочла запоем все от начала до конца.

Слова, которых я не то что не видала, но и слыхом не слыхала. Шесть килограммов бумаги, заполненных незнакомыми, невиданными словами, звуками, заклинаниями. Шесть недель волшебства без всякой музыки — и притом не худшего сорта.

Я восприняла хрестоматийный набор классики как явление природы. А ее шоковое действие — как доказательство того, что тайны мира могут быть выражены и словами.

Наибольший восторг вызвали у меня «Дон Карлос», «Разбойники», «Коварство и любовь» и «Фауст». Ничего я в них, конечно, не поняла. Моя не привыкшая к мыслительной работе голова не могла разобраться в этих сложных построениях. Но моя полная неспособность не злила и не мучила меня так, как бывало, когда отец осуждал меня за тупость одним-единственным междометием «ну и ну!». Краткое «ну!» означало: «У тебя не руки, а крюки», а долгое: «Ну, дошло наконец?» Этими двумя восклицаниями Иоганн Зальман подрывал мое чувство собственного достоинства.

Глотая запоем непонятные книжки, я не чувствовала себя подавленной собственным скудоумием. Наоборот, я ощущала душевный подъем! В загадочном мраке, окружавшем меня, мне виделись духи жизни, которых в себе самой я не замечала. А отдельные вспышки света только поддерживали во мне веру в эти видения. Ибо, плавая в кромешном мраке, я вдруг натыкалась на яркий свет. В виде какой-то фразы. Я подчеркивала такие фразы красным карандашом, чтобы выяснить, кто же их автор. Я подозревала поэтов прошлого в плагиате. И не могла понять, как это давно умершие могут проникнуть в мысли живущих теперь людей и вытащить из хаоса то, что сами они найти не могут. А строки «Так жить и пес бы погнушался! И вот я магии предался» [6] И. В. Гёте. Фауст, ч. I, пер. Б. Пастернака. я подчеркнула красным карандашом два раза.

Чтобы матери не досталось от Иоганна Зальмана за мои выходки, я сначала читала в подвале. Отправлялась туда под предлогом, что надо наколоть лучины для растопки, и приносила потом пучок-другой щепок. Но холод, темнота, а также прибитая к двери подвала табличка, запрещающая разжигать в подвале огонь и пользоваться свечами, вскоре погнали меня на чердак. «Хочу повыпиливать лобзиком», — сказала я родителям, а сама только свалила все в кучу, чтобы было под рукой, но даже ни до чего не дотронулась. В конце концов гордые слова вознесли меня в такие выси, что я совсем позабыла про низменную ложь во спасение и необходимость какого-то алиби.

Так что вскоре я уже без всяких объяснений отправлялась в соседнюю рощицу, залезала на дуб и там, воодушевившись окружающей обстановкой, воображала себя попеременно то Карлом Моором, то маркизом Позой, то Фердинандом, то Фаустом или Мефистофелем. Развилка ствола, в которой я сидела, служила мне то конской спиной, то креслом ученого, то троном. Предо мной возникали то леса Богемии, то замок короля Филиппа, то гостиная в доме Миллера, то кабинет Фауста, то гора Броккен и кухня ведьмы. Отцовский девиз «не привлекать внимания» здесь, на высоте четырех метров над развороченной бомбами землей, казался мне трусостью. Привлекательные личности, глядевшие на меня со страниц книжек, придавали мне мужество: я уже не боялась привлечь чье-то внимание.