Петра Вернер - Неожиданный визит [Рассказы и повести писательниц ГДР]

Описанные в них давние времена я воспринимала как настоящее, а настоящее куда-то проваливалось или сливалось с тем временем, а может, и еще куда-то девалось, не знаю. Когда отец узнал от соседей о моих вылазках и сорвал меня с моего древа познания, он сменил прежнюю тактику убеждения «Чтение — пустая трата времени» на открыто наступательную «Чтение подрывает здоровье».

Мать назвала меня «мой чтец» и рассмеялась. В этом случае так громко, что даже живот затрясся. У матери чем громче смех, тем амбивалентнее смысл, который за ним стоит. Она умела даже плакать, смеясь. И если бы не была столь изощренно бережлива, отец наверняка причислил бы ее к лику «сумасбродов». Из-за ее смеха, который с годами становился все загадочнее. Однако он не называл его «дурацким», что на языке образованных сословий соответствует эпитету «неумный», он называл его «глупым». А глупый смех — это нормально. Во всяком случае, для женщины. Слова «чтица» мать просто не знала.

Я жила как бы в трехголосье: время, вычитанное из книжек, звучало как основная мелодия, настоящее — как верхний голос, будущее — как нижний.

Когда все содержимое чемодана было проглочено и шоковое действие немного ослабло, времена поменялись регистрами.

Учительнице немецкого я обязана тем, что не утратила счастливо обретенного трехголосия. Я преодолела свою неприязнь к этой женщине, потому что мне не давало покоя жгучее желание не только читать про себя высокие слова, но и произносить их вслух. Громко, во весь голос. Я просто не знала, кому бы прочесть такое. Читать самой себе вслух я побаивалась — от родителей знала, что сами с собой разговаривают одни сумасшедшие. Признаться в своем увлечении однокашникам значило бы выставить себя на посмешище: драмы Гёте и Шиллера все считали безнадежно устаревшими или же просто учебным материалом, предназначенным для зубрежки. Я посоветовала учительнице для оживления культработы в рамках ССНМ организовать в школе самодеятельный театральный коллектив и сама напросилась в нем участвовать. Учительница с моим предложением согласилась, но при одном условии: для принятия в труппу будет необходимо сдать экзамен на актерскую одаренность. Так как я во что бы то ни стало хотела выдержать этот экзамен, я купила билет на спектакль «Фауст».

Он состоялся в зале приюта для престарелых — драматический театр в свое время сгорел вместе с городом. «Фауст» был второй в моей жизни театральной постановкой после «Дон Жуана». И не оправдал моих ожиданий. Кроме всего прочего, в опере я видела кулисы, которые мешали мне, сидя на дереве, представить себе тесную готическую комнату со сводчатым потолком. В жизни я видела только кухни, спальни, гостиные и лишь один раз кабинет. Гостиные редко когда отапливались, там обычно никто не жил. А кабинет, в котором я была, был узким пеналом под крышей, холодным и нежилым. Он принадлежал одному знакомому кровельщику. Вот я и ожидала увидеть Фауста в такой холодной мансарде.

Городской театр приятно меня удивил, показав Фауста сидящим в кресле на фоне живописного задника, изображающего глубокую и даже как бы уходящую в бесконечность пещеру. Огонь в камине — тоже, конечно, нарисованный на холсте. И исполнитель роли Фауста — в шубе нараспашку.

Но разве можно было его сравнить с Дон Жуаном! Я представляла себе Фауста таким же неотразимым красавцем. Однако в спектакле не было даже музыки, которая могла бы подправить дело. Пока он говорил, с его внешностью еще можно было как-то мириться. Но когда молчал, даже с самого плохого места было видно, что нос у него картошкой, а ноги кривые.

Он декламировал гётевские стихи с явным акцентом, в котором я теперь сразу бы опознала баварский диалект. Но тогда я решила, что высокие слова должны произноситься именно так, и на экзамене нарочно изменила выговор, стараясь как можно больше приблизиться к образцу. Для пробного чтения, на котором учительница требовала прочитать отрывки из трех ролей, я выбрала первый монолог Фауста, речь маркиза Позы «Я не могу служить монарху» [7] Ф. Шиллер. Дон Карлос, д. 3, явл. 10, пер. В. Левика. и горестный вопль Карла Моора «Точно бельмо спало с глаз моих!» [8] Ф. Шиллер. Разбойники, д. 1, явл. 2, пер. Н. Манн. . Я совершенно отдалась музыке, звучавшей в стихах, и безбрежности чувств, заключавшей в себе тайный бунт. Бунт против отцовских идеалов.

Иоганн Зальман хотел, чтобы в результате труда человеческих рук «было на что поглядеть». Когда деревянные планочки превращаются в штабель ящиков для картошки или клубок шерсти — в носки, есть «на что поглядеть». А когда я что-то там прочла?

«Пх!» — выдохнул он, застав меня как-то за книжкой. Значение этого восклицания лучше всего передается, пожалуй, словами: «Шла бы лучше спать».

С особенным удовольствием я представляла себе лицо отца при чтении двух отрывков: «Тогда, ручаюсь головой, готов за всех отдать я душу» [9] И. В. Гёте. Фауст, 1-й монолог, пер. Б. Пастернака. и «Дух мой жаждет подвигов, дыханье — свободы!» [10] Ф. Шиллер. Разбойники, д. 1, явл. 2, пер. Н. Манн. .

Когда я от имени Карла Моора потребовала клятвы в верности «до самой смерти» и простерла вперед «руку мужчины», учительница прыснула. Я спросила, может, я что-то напутала. В ответ она предложила мне взять три другие роли, более подходящие для девочки, посоветовала заняться дикцией, то есть громким и отчетливым чтением вслух, и дала мне срок для переэкзаменовки. Но я знала, что роли Гретхен, Амалии и Луизы Миллер мне не подходят.

«Но ведь они женщины», — возразила учительница.

Тогда я напомнила ей, что она сама нам рассказывала о старинном китайском театре, где все роли играют мужчины; из этого вполне логично заключить, что и женщины могут играть все роли.

Учительница не прониклась моей логикой и предложила мне роль Лизхен в постановке «Легенды о Фаусте», которую она собиралась осуществить с создаваемым ею самодеятельным коллективом школьников.

Я отказалась.

Но совету учительницы я последовала — ведь он позволял мне считать себя не полоумной, а просто трудолюбивой и прилежной. И, оставшись дома одна, я надевала халат матери, становилась в позу возле кухонного стола и декламировала на баварском диалекте стихи из «Фауста», часть I, явление 1.

Перевод Е. Михелевич.

Мать моя была настоящая женщина: все свои роли играла добросовестно и прилежно. Зато папочка никаких ролей не играл: он просто жил. Но совесть его всегда была нечиста. И все из-за жены. Она работала в первую смену диспетчером, во вторую и третью — за так. В 1960 году папаша оставил жену, нечистую совесть и дочку и махнул из Дессау в Гамбург. Вскоре я последовала его примеру, поскольку от равноправия меня уже начало тошнить. Я не желала превращаться в рабочую лошадь, как моя мать. Мне хотелось чего-то другого.