Петра Вернер - Неожиданный визит [Рассказы и повести писательниц ГДР]

— Да нет, — возразил он, — это было бы нереалистический.

— Значит, получится тоска зеленая, — отрезала я.

Мне на память пришло множество подобных спектаклей; уже через четверть часа я предоставляла их досматривать другим. Литсотрудник пожал плечами, но потом улыбнулся и сказал:

— Вы себя явно недооцениваете.

Нравятся мне такие зубы.

Через открытую дверь в соседнее помещение я видела Освальда и псевдоблондинку. Его рука обвивала спинку ее кресла, а перед ними, прямо на полу, стояла початая бутылка шампанского. Хотелось бы мне посмотреть на счет расходов за этот вечер.

Юный литсотрудник подвизался на ниве педагогической тематики. Да и сам, видимо, совсем недавно покинул стены школы. В конце концов мы с ним погрузились в болото школьных анекдотов и там завязли. Он заявил, что не в состоянии себе представить, будто школьникам может доставить удовольствие злить меня. Я ответила:

— Ах вы, шалунишка!

Один только счет за выпитое мной шампанское составил наверняка солидную сумму.

Он заказал такси. Освальда с эстрадной певичкой давно и след простыл.

Я бы назвала этого мальчугана «зайчик-попрыгайчик». Но его так распирало от гордости, что он не постеснялся потом спросить, хорошо ли мне с ним было. У меня не было ни малейшей охоты доказывать ему его бесталанность в этой сфере, тем более что ощущение усталости, столь знакомое мне по давним временам, уже начало сковывать мое тело. Но я тут же пришла в себя, как только увидела перед кроватью ноги ангела в синих чулках. И сейчас еще никак не возьму в толк, как это я после такого шока ухитрилась заснуть и спать глубоким и крепким сном.

Когда я утром вернулась домой, Освальд уже спал в своей постели. Дочка тут же стала жаловаться, что мальчики вымазали подушки повидлом и что она ничего не могла с ними поделать.

— Где ты пропадала так долго? — хныкала она.

Вечером я улеглась рядом с мужем. Освальд молчал.

Депутатские обязанности я предпочла за собой оставить. А вот от директорского поста просила меня освободить. Растерявшись от неожиданности, меня послали к докторам. За несколько часов, проведенных в разных кабинетах, удалось установить, что правый глаз у меня видит хуже, чем левый, и что один верхний зуб нуждается в пломбе.

Я призналась терапевту, почтенному мужчине лет шестидесяти, зачем я здесь. Доброжелательно улыбаясь, он написал мне направление к психиатру. Я понадеялась, что этого хватит, чтобы освободить меня от работы в школе, но они потребовали, чтобы я подлечилась. И только когда я заснула на школьном собрании, им пришлось отступить.

Теперь Освальд из кожи лезет, чтобы мне помочь. Убеждена, что с тех пор он не изменил мне ни разу. Я бы могла отомстить ему за все прошлые обиды, но у меня на это нет ни времени, ни сил.

Завтра я в третий раз дам в газету объявление — все еще надеюсь найти приходящую домработницу хотя бы на два дня в неделю.

Перевод Е. Михелевич.

Надо мной — кроны старых каштановых деревьев, что растут вдоль улицы, ведущей от городской железной дороги к ипподрому. Каштаны лопаются, упав с высоты почти в двадцать метров, и глядят вверх, уставясь в небеса своими заиндевевшими личиками с лощеной коричневой кожицей. Из года в год срывает их ветром. А каждый новый год — это новая цифра в итоге прожитых тобой лет. Осень листает книгу жизни от прошлого к будущему — только для тебя грядущее неясно.

Деревья уводят улицу в неизвестность. Неизвестность для меня, хотя я уже у цели. На углу, на больших старых дощатых воротах, надпись: «Школа верховой езды». Сюда-то мне и надо. Я жажду этого с упорством альпиниста, не ведающего покоя, пока вершина не окажется у него под ногами. Но как только вершина покорена, в голове рождается новая цель, недоступнее предыдущей, потребующая от тебя опять отдать последние силы (что бывало не раз), за ней последует новая, и ею ты пожертвуешь вновь, ради того — достигнутого или не достигнутого, — что осталось позади.

В третий раз иду по следу конских копыт на тротуаре. Дважды я оказывалась перед запертыми воротами. Сегодня все должно быть в порядке. Ведь я позвонила сюда. Меня ждут. Юли собирает каштаны и все время что-то говорит. Ее темные глаза испытующе скользят по моему лицу.

— Почему ты молчишь, мамочка? — Она стоит передо мной с виноватым видом.

— Что?

— Ну, каштаны в твоей сумке, мама. Можно, мы положим их потом на балконе?

Грязными руками она лезет в карманы моей светлой юбки, и я думаю, что же я за изверг, перед которым ей надо так притворяться, чтобы быть хоть чуточку счастливой.

— Как хочешь.

Ко мне благодарно прижимаются, а я думаю с тоской на сердце, что Кордула, моя вторая дочь, наверняка приняла бы мою рассеянность за равнодушие по отношению к ней и со злости расшвыряла бы каштаны по мостовой. Сейчас она в школе. На школьном дворе тоже есть каштановые деревья. Удивительно. Там я никогда не видела каштанов, сорванных ветром…

Сегодня на обветшалых воротах новая вывеска: глубокий черный шрифт на ослепительно белом фоне, и они широко распахнуты. Мы входим в квадратный двор. Со всех сторон — конюшни. Посередине — куртина старых лип, а за ними через пространство над стеной взгляду открываются ворота на ипподром. Двери конюшен заперты, лишь одна, в пяти метрах от входа, стоит нараспашку, но это мы замечаем, когда, уже собравшись было уходить, поворачиваем обратно к выходу. С опаской входим в конюшню.

Хорошо, что, войдя сюда, мы не сразу наполнили наши легкие этим тяжелым воздухом, который потом наэлектризует нас, как свежий след — охотничьих собак. Я впервые вижу настоящую конюшню. Широкий проход посередине, справа и слева отделения, огороженные на половину высоты, — они называются боксами. Боксы заполнены рыхлой соломой, лошади не привязаны и свободно бегают внутри. Они тянутся к нам, высунув голову из-за загородки. Нам делается немного не по себе. Мы останавливаемся в проходе и поглядываем по сторонам.

— Вы фройляйн Бем? — раздается голос позади нас.

В полумраке я с трудом различаю в конце прохода старый стол и гигантское кресло, а в нем — долговязого молодого мужчину, который небрежно протягивает мне руку, когда я говорю:

— Да, Бем — это я, а вот моя дочь Юлиана.

Он разглядывает меня. Я знаю: мои глаза сейчас смотрят жестко и бедра еще довольно узкие, моя рука твердо отвечает на пожатие. Он все оценивает. Кривит рот, теребит свой светлый курчавый чуб и говорит:

— Хорошо, я беру вас, фройляйн Бем.

Вот так же он стоит, когда оценивает лошадей, которых покупает заведующий, узна́ю я позже, и за те три года, что я была завсегдатаем конюшни, ни разу не ошибся.