Петра Вернер - Неожиданный визит [Рассказы и повести писательниц ГДР]

А заведующий как раз не обладает глазом посвященного, который распознает лошадей. Он не видит, когда лошадь прыгает, как она будет прыгать через пять лет, работая в «Школе верховой езды», и он не подозревает, какие дефекты разовьются из легкой экстравагантности при беге рысью за эти годы четырехразовых каждодневных занятий с разными седоками.

Долговязый блондин всегда не в духе, когда распределяет, кому принять новую лошадь, у него нет хороших наездников, которые смогли бы сдержать развитие тех недостатков, которые им уже замечены. Лошади — это материал, который принесет — или не принесет — ему успех, а там, где придется отчитываться, стоят неумолимые цифры, красные или черные. Эти цифры и его самого оценивает некий взгляд… Он выбирает, чего больше: черного или красного, — выражает одобрение или неодобрение, и каждый знает, что от такого взгляда зависит и материальный аспект. Но в голове блондина все-таки живут настоящие лошади, поставленные в зависимость от красного или черного.

Что для него значит больше: один такой одобрительный взгляд или то, что у лошади кривая спина, вода в суставе или трещина в бабке, которые будут стоить ему двух недель упорного труда, если это вообще излечимо. Что приносит большее удовлетворение: подобный взгляд или «материал»? Но разве лошадь лишь материал? Разве она не служит и боевой единицей, и транспортным средством, и тягловой силой, и гимнастическим снарядом? К тому же она основное средство производства, так сказать, готовой продукции — наездников, — средство, используемое как бесплатные образцы, предназначенные для работы на износ.

Они, конечно, заменимы: учитель верховой езды и лошадь. На их место всегда найдутся другие, так что приходится терпеть, даже если измучен до предела.

Тебе не хочется в этом копаться, ты не думаешь об этом, да еще пока ничего и не знаешь толком, а Длинный говорит:

— Сто марок за десять уроков. Плата вперед. В следующую субботу быть в резиновых сапогах и старых брюках. До свидания. Сейчас я занят.

Десять марок в неделю, к тому же придется тратиться на еду в здешнем кафе. Из этих денег за два года можно бы скопить на стиральную машину или на новую мебель для детской. Сорок — пятьдесят марок в месяц как раз та сумма, которую мы откладывали бы, если бы жили экономно.

Той же улицей мы возвращаемся обратно к железной дороге, а в следующую субботу берем с собой и Кордулу. Вместо старых брюк и резиновых сапог на мне сестрин поношенный костюм для верховой езды — «безнадежно старомодный», как пишет она в письме. «Если он слишком старый, ты его выброси», — советует она мне.

Блондин и на этот раз сидит в своем старом, протертом кресле, отдавая распоряжения какому-то невидимому работнику. Потом говорит, повернувшись ко мне:

— А, фройляйн Бем.

И опять окидывает меня уже знакомым оценивающим взглядом, но на этот раз не столь пронизывающим.

— Ну, если вы будете тренироваться в таком костюме… Во всяком случае, турниров мы здесь не устраиваем. Подождите, сейчас для вас подготовят лошадь.

Надо было ему ответить: «Я сама, господин Легг».

Вместо этого я знакомлю его с дочерьми. С ними он мил донельзя и рычит на всю конюшню:

— Гудрун, поторопись, давай сюда Бамби.

Мне становится стыдно за свой слишком нарядный костюм и перед работником Гудруном, который теперь должен работать на меня. Хотя ведь я не знакома с этой работой. Ищу Гудруна. В одном из боксов позади лошади я замечаю чьи-то маленькие резиновые сапожки. Решительно вхожу в раскрытые двери. Останавливаюсь. Кордула и Юлиана входят следом. Кордула посматривает на меня справа, Юлиана — слева. Ничего не случается. Я делаю еще один, такой же решительный, шаг. Кордула и Юлиана за мной. Снова ничего не случается. Девчонки начинают дурачиться. Они чувствуют себя уверенно благодаря моему решительному виду. Я должна сделать еще один шаг. Сказать что-нибудь. Но я стою как вкопанная.

«Тандем а. Тезура ф. Меркур» — аккуратными белыми буквами выведено на табличке. Три имени, перед последним частичка «фон»! Тандем — дворянского происхождения! Разглядывая животное, я возвожу его в высокий сан. Внимательно рассматривая лошадь, замечаю отличительные признаки, выдающие ее благородное происхождение. Корпус хорошо сформирован, шкура такого черного цвета, каким переливается лишь изысканный шелк. Тандем высок ростом, передние ноги он степенно переставляет близко одну к другой, а задние пребывают в некоей грациозной выжидательной позиции, которая может моментально измениться благодаря изящно приподнятому копыту. Голова выдвинута вперед. Перед ним находится кормушка. Уши торчком, глазное яблоко, повернутое к нам, сияет белизной. Эти глаза излучают молодой блеск, придающий спокойному, почти невозмутимому облику лошади тот налет утонченности, который соответствует маленькому «фон». Мое сердце громко колотится в груди наперекор тихому благоговению, охватившему меня.

Я еще раз делаю движение вперед. Дети — за мной. Наша решительность сдерживается почтительностью. Мы теряем дар речи.

Я нахожу все новые поводы для восхищения. В этой маленькой конюшне, пришедшей в упадок, — хотя просторные боксы и напоминают о прежней роскоши — обитает отпрыск кобылы голубых кровей, прародительницы всех породистых лошадей.

— Уходите скорей, Тандем брыкается! — кричит нам Гудрун.

Стрелой лечу к дверям. Дети из-за моего резкого движения падают на колени. Я валюсь на них. Шорох соломы пугает лошадь. Она взбрыкивает всеми ногами разом, вращая ослепительно белыми глазными яблоками. Уши крепко прижаты к голове. Кордула и Юлиана ловко высвобождаются из-под меня и, не издав ни звука, работая руками и ногами, выползают наружу. Я лежу на спине, раскинув руки, а ноги держу согнутыми в коленях. Меня будто паралич разбил. От входа кричит Кордула:

— Мама, давай скорее!

Тут Тандем совсем сходит с ума, а я, сделав кувырок, вылетаю из бокса. Отряхиваю солому со своего костюма. Теперь наконец мы видим Гудрун. Она смеется. Громко ругаясь, она с помощью узды встряхивает Тандемову голову, искусно стянутую ремнями.

Девочки тоже смеются.

— Мама, ты иногда так же обращаешься с моими ушами, — говорит Кордула.

Гудрун все ругается:

— Скотина! Ты уже довольно сожрала хлеба… старая баба… Тебе пора в Голландию.

Только это удалось мне разобрать из той длинной отповеди, во время которой лошадь все раздувала ноздри и таращила глаза, сверкая белками.

Отведя душу, Гудрун несет перед собой свой толстый живот, приближаясь к нам.

— Легг, — говорит она и протягивает мне короткую полную руку. Я пожимаю ее крепкую ладонь. Взгляд светло-серых глаз направлен прямо мне в лицо, и я неуверенно говорю: