Петра Вернер - Неожиданный визит [Рассказы и повести писательниц ГДР]

Вечер у Берта близится к зениту. Тот щелчок, который мы почувствовали, войдя, видимо, застрял в наших платьях, словно электрический заряд. И некоторых прямо-таки притягивает. Мы с Розой держимся как бы отдельно, но не теряем друг друга из поля зрения. Мы — союзницы. Как это непохоже на наши прежние выезды в гости с Т.! Он сегодня тоже здесь, один. При встрече мы с ним кивнули друг другу.

Позже, когда я сидела в тесной компании близких друзей, собравшихся вокруг Берта, — за нашими спинами уже танцевали, — Роза вдруг наклонилась ко мне.

— Послушай, — говорит она шепотом.

— Да?

— Не возражаешь, если я до утра исчезну?

— Только завтра сама заберешь детей из садика. У меня заседание научного общества. А кто он?

Роза слегка поводит плечом в сторону прихожей, и я вижу высокого мужчину, набрасывающего на плечи плащ. Это Т.

Роза глядит на меня своими большими и добрыми глазами.

— Так ты не возражаешь?

Я громко смеюсь.

— Прекрасный сегодня вечер, Роза, — говорю я.

Перевод Е. Михелевич.

На его почерк я обратила внимание еще в тот вечер, когда Роже впервые побывал у нас дома, — обратила внимание сразу же, заметив лишь несколько листочков с адресами и короткими записями. Я почему-то испытываю недоверие к людям, способным испещрять бумагу столь каллиграфическими письменами. Мне кажется, что они постоянно восхищаются изяществом собственного почерка и вообще ужасно нравятся самим себе. Буквы у Роже были аккуратненькими и округлыми, слова выстраивались в стройное и пропорциональное целое, в котором самый взыскательный эстетический вкус не обнаружил бы ни излишеств, ни каких-либо иных погрешностей. Я разглядела его почерк получше, когда попросила Роже объяснить составленный им разноцветный график — что-то вроде красочной диаграммы, в которой он искусно запечатлел четырехдневную программу своего пребывания в ГДР, а затем в Праге и Вене. Я взяла у него листок в прозрачной глянцевой обложке и воскликнула:

— Боже мой. Невероятно. Людвиг, ты видел что-либо подобное?

Разумеется, для Людвига ничего странного тут не было. Он едва ли не неряшливее меня, однако относится к собственной неаккуратности с каким-то наивным стоицизмом. Все его попытки держать свои бумаги в порядке заканчиваются явным провалом, и Людвига это огорчает, но не слишком. Главное — он старается, а если все его старания тщетны, то тут уже ничего не поделаешь. Людвиг знает свои недостатки, отнюдь не оправдывает их и уж тем более не позволит себе иронизировать над человеком, который столь похвально аккуратен.

Я поинтересовалась, неужели Роже всегда чертит такие диаграммы. Да, ответил он, каждый раз, когда намечается интересная поездка.

Словом, когда позднее на столе у Людвига оказывался конверт с этим почерком, я моментально и безошибочно узнавала его. Однако не скажу, чтобы во мне хоть раз шевельнулось какое-то чувство, которое отвлекло бы от обычной усталости или от очередного хозяйственного дела, неизменно требующего моей полной самоотдачи.

Я зашла известить Людвига, что ужин готов. Чтобы подобное сообщение дошло до его сознания, необходимо огласить его с должной настойчивостью. Правда, при этом хочется оставаться мягкой. Усадить Людвига за обеденный стол — одна из повседневных проблем нашей семейной жизни. Другой проблемой, тоже предзастольной, является мытье рук, и всякий раз я вынуждена не только напоминать об этом моей дочери Иоганне, но и проверять исполнение, ибо на все мои происки она неизменно отвечает, что уже мыла руки. Возможно, час-другой назад Иоганна действительно смачивала руки под краном. Об этом же свидетельствуют и серые следы на полотенце. Но даже если Иоганна, беззаботно болтая, оказалась на кухне у мойки, а в руках у нее — о чудо! — появилось мыло, это еще не значит, что сопротивление сломлено. Кстати, в своем упрямстве она ничуть не изобретательна, и ее стойкость отличается максимальной экономией затраченных усилий, чего так недостает мне (зато я практически всегда выхожу победителем из наших схваток). Между прочим, я никогда не кричу (хотя для моих голосовых связок это было бы лучше, чем горловые спазмы, когда я стараюсь обуздать свой гнев) и не швыряю поднос на газовую плиту (он лишь на мгновение застывает в моих руках).

Итак, в акустическом отношении все происходит довольно тихо, и эта сторона моей воспитательной работы представляется Людвигу весьма смутно, а некоторую напряженность за столом он объясняет исключительно своими опозданиями. И не без оснований, так как он нередко подсаживается к нам, когда мы уже кончаем есть. Пререкания с Иоганной к тому времени почти забыты, особенно если они не сопровождались излишней эмоциональностью. Иоганна по натуре не обидчива, а если с кем-то и надо порою искать примирения, то уж скорее со мной, причем инициатива тогда целиком принадлежит дочери, мне же остается лишь идти навстречу. Когда человек так уверен в собственной правоте, как Иоганна, он тратит все меньше энергии для ее защиты. К тому же ожидание объединяет нас с дочерью, ибо к столу вот-вот должен явиться отец с пожеланиями приятного аппетита. Для Иоганны появление отца никогда не поздно. Она готова начать обед заново, на сей раз в роли скромного и благовоспитанного ребенка: «Нет, мне совсем немножечко. А это тебе, папочка. Это ведь твой любимый салат». Свой шанс она использует сполна, ни на шаг не отходя от избранной роли. Для Людвига еда служит поводом для общения или даже развлечения — в зависимости от настроения; например, он пересказывает свои отзыв, только что написанный им о статье профессора Граупнера, растолковывает мне, насколько изменился журнал «Биология и эксперимент» (свежий номер тотчас разыскивается), или заботливо пичкает дочку тем, что приготовлено для него. Хотя порою он и садится за стол одновременно с нами, однако вряд ли представляет себе, хорошо или плохо ест Иоганна. Если бы Людвига всерьез заинтересовало это, ему пришлось бы обращаться за разъяснениями ко мне. Собственной наблюдательности ему бы тут не хватило, ибо она у него весьма избирательна — как, впрочем, у каждого человека — и регистрирует лишь те факты, которые вписываются в сферу его интересов и обычных представлений. Наблюдательность отказывает Людвигу, например, тогда, когда он сталкивается с людьми, которые руководствуются в своих поступках мотивами, отсутствующими у него самого и потому ему неизвестными. Этот селективный принцип так или иначе ограничивает, а то и полностью исключает восприятие явлений, далеких от него по самой своей природе.

Как ученого Людвига ценят прежде всего за широту взглядов и терпимость, но сама я поняла это лишь с годами и не без труда. Я действительно не раз бывала свидетельницей того, как внимательно и терпеливо выслушивал он не только своих единомышленников или противников, ни даже самого занудного коллегу, если еще окончательно не разуверился в нем.