Михаил Енотов - Коробочка с панорамой Варшавы

– Нет, Слава, в подвале ее никто никогда не найдет, – сказал я брату. – Так и надо прятать клады. Я тебе говорю, лучше места не придумаешь. Славе казалось, что идея спрятать клад в подвале собственного дома блистательна. Просто это был единственный вариант, который предложил он. Все мои идеи были изначально бракованными – хотя бы потому, что рождались в бракованном мозгу. Слава же с детства был очень самовлюбленными типом. Даже уже повзрослев, он всерьез полагал, что станет великим человеком потому только, что его зовут Славой. В 14 лет, когда мне стало известно значение моего имени, я показал брату жопу. – Может быть, достанем клад и придумаем другое место? – предложил я. – Нет, Мишка. Ты же не хочешь, чтобы наш клад нашли завтра же. Нужно, чтобы его нашли спустя много лет, когда мы будем старыми, или нас совсем не будет. Мне так и не удалось уговорить брата перепрятать клад, тогда я предложил хотя бы нарисовать карту. Рисовать Слава не умел, поэтому за карту взялся я. Вообще, рисование было единственным, что помогало мне хотя бы иногда выползать из тени моего брата... из ежесекундно экспансирующей тени моего катастрофически безупречного брата. Поэтому в моей настенной галерее иногда появлялись картины вроде “слава ест какашку”, “какашка ест славу”, “дед мороз принес славе какашку” и “на улице какашечный дождь, а слава забыл зонт”.

Я нарисовал карту, специально измял ее, надорвал в некоторых местах по краям и даже обжег на плите уголки, чтобы нашедший ее не усомнился в серьезности нашей авантюры. Карту мы зарыли где-то во дворе и больше не вспоминали ни о ней, ни о кладе. Я докурил и вернулся в спальню. По телевизору шла реклама: длинноногая шатенка эротично натягивала колготки. Я уже отрекся от своей самости, постепенно воплощаясь в ее колготки, как вдруг в дверь раздался звонок. Наспех собрав рассеянные по дивану атомы в себя, я поспешил к двери. – Это что у вас на двери намалевано? – спросила Вероника с порога. – Поп-арт, – я растянулся в дверном проеме, преграждая ей путь. – Пиво купила? Вероника принесла какие-то продукты и теперь впервые за эти три дня решила вступить в контакт с нашей плитой. А я потягивал пиво вприкуску с каким-то боевиком класса Б. Главного героя звали Зеленый шершень. Я представил, что назавтра у меня тоже запланировано спасение из лап бандитов какой-нибудь красавицы. Шарлиз Терон или, на худой конец, Скарлет Йоханссон или, на совсем худой-в-двенадцатой-степени конец, Карины. Я понял, что для таких случаев надо заранее придумать себе крутое прозвище. Бетонный мак. Да, в меру брутально и, пожалуй, в этом даже есть нечто романтичное, – подумал я, – но слишком отдает Черным тюльпаном, и к тому же кто-то может ослышаться и решить, что я Бетонный маГ. Тогда – Мунин, как одного из воронов Одина. Конечно, знаток скандинавской мифологии поймет мрачную поэтику моего прозвища, – рассудил я, – но простой обыватель решит, что это обыкновенная русская фамилия, как, например, Бунин. Запах еды отвлек меня. На работе я перенюхал множество блюд, но этот запах не поддавался идентификации. Чтобы успокоиться, мне пришлось встать и пойти на кухню, как бы пренебрежительно это ни было по отношению к “Зеленому шершню” – шедевру киноискусства класса Б. Когда я зашел на кухню, Вероника резала чеснок.

– Там есть чеснокодавка, – сказал я. – Что ты сказал? – спросила Вероника, вытащив один наушник. Из маленького черного динамика играло что-то мне знакомое. – Ну-ка, – я взял наушник и вставил его себе. Архитектура в Хельсинках, – хором произнесли мы. Она – повествовательно; я – восклицательно. После этого я попросил у Вероники плеер, чтобы посмотреть, какое в нем гнездо для наушников. Мини-джек. Через минуту та самая “It’5” звучала на всю квартиру из моих колонок. Я допил свое пиво, и, вопреки обыкновению, последние глотки показались мне самыми вкусными. Я даже решил покурить. – Извини, у тебя не будет для меня сигареты? – спросил я Веронику. – Да, – Вероника протянула мне пачку. – Куришь такие? – С яблочным вкусом? Мои любимые, – сказал я и, приподняв сковородку, прикурил от конфорки. Вероника тоже достала сигарету, но прикурила по-заурядному – от зажигалки. – А я думала, у вас здесь не курят... – А у нас здесь не курят – так что кури воровато, – мы одновременно затянулись. – Коля сказал, что ты поэт что ли..? – Ага, вроде того, – иронически признался я. – Вот, например, двустишье... из последнего детского цикла... Коричневый бобслеист на старте стоит скучающе./ Я покакал, а смыть забыл. Что ж, со всяким такое случается. – Хорошо, только... – На Маяковского сильно похоже? – продолжил я реплику за Веронику.

– Нет. Кто такой бобслеист? – спросила она, не смущаясь своей глупости. – Не бери в голову, – я понял, что на этой кухне нет сердца открытого для моей поэзии. – А что еще про меня говорил папа? – Хм... Вообще, он больше про брата твоего говорил. Я пошел досматривать “Зеленого шершня” – как раз успел на финальную схватку. Достойное прозвище себе я так и не придумал. Все равно бандиты вряд ли попросят меня представиться, – успокаивал я себя, – а, если вдруг попросят, назовусь... Коричневым бобслеистом. Потом Вероника накормила меня своей стряпней. Оказалось, она готовила элементарную печеную рыбу – это странный соус спутал мое обоняние. За обедом Вероника начала было расспрашивать меня про маму, разбитое окно и эти надписи, но я ловко перевел тему на музыку. Веронике нравились Yeah Yeah Yeahs и Interpol – я сказал, что не очень люблю indie.

Уходя на работу, я по привычке заглянул в почтовый ящик. Сквозь дырочку в дверце ящика я увидел какую-то бумажку: это была не рекламная брошюра и не счет за телефон. Какой-то конверт. Сначала я подумал, что это очередная повестка в суд. Такая почта приходила к нам ежемесячно – мама была “подписана” на эту рассылку. Я достал конверт: нет, для повестки он был слишком толстый. Перевернул: улица такая-то, дом такой-то, отправитель – Леонид такой-то. Фамилию его я никак не мог запомнить: сложная и неблагозвучная, как будто, в роду у него были ацтекские боги. Ленчик: тридцать восемь лет; холост; диагноз – маниакальная депрессия; судим впервые. В отделении, где работала мама, лежали в основном преступники, которых суд признал душевнобольными и приговорил к лечению. Правда, я не знал точно, в чем Ленчика обвинили – может быть, он даже кого-то убил – но я был уверен, что, даже если и убил, то не со зла. Максимум – от скуки. Я познакомился с Ленчиком год назад, когда на каникулах работал полотером в психушке. Мне не столько нужны были деньги, сколько бонусные очки писательского опыта – поэтому я попросил маму устроить меня к себе в больницу. Сама мама работала там санитаркой, пока ситуация с долгами была еще не такой накаленной, и ей не приходилось скрываться. На нормальную работу она устроиться не могла, потому что даже среднее образование ее было неполным. К тому же паспорт у мамы уже давно забрала Альфия, чтобы оформить на него какой-нибудь кредит. Вообще, психи были для меня чем-то близким к паукам-птицеедам, но, работая в психушке, я почему-то не испытывал к больным никакой неприязни. Наверное потому, что это была психбольница, и присутствие в ней людей с психическими расстройствами было в порядке вещей. А, может, как раз после психушки у меня все и началось – не знаю. Как бы то ни было, Ленчик был интересным собеседником и на бумаге даже казался вполне вменяемым. Я подозревал, что он только прикинулся больным, чтобы не сесть в тюрьму. Но, даже если так, с момента его попадания в психушку прошло четыре года, а в этом феназепамовом болоте мимикрия – процесс скорый и неизбежный. Мало того – Ленчик еще и философию почитывал... Последний раз он писал мне месяца два назад и обещал, что мы скоро увидимся, потому что его вот-вот должны выписать. С тех пор я не получал от него весточек, да и вообще забыл про него. Конверт я не стал распаковывать сразу – дошел до остановки, сел на лавку. Тут я услышал чей-то знакомый голос и обернулся. Это была умалишенная из соседнего двора. Я часто ее видел – она каждый день ходила с сеткой в магазин мимо нашего дома. Покупала она всегда только тархун, кильку и вермишель быстрого приготовления. Вермишель она, может, и употребляла по назначению, но тархун и килька совершенно недвусмысленно намекали на то, что она ведьма. А еще эта женщина постоянно рассказывала то ли себе, то ли прохожим про какого-то “молоденького”. По обрывкам ее рассказов можно было сделать вывод, что “молоденький” был либо реинкарнацией Есенина, либо живой фантазией на тему “если бы у Жанны Д’Арк были яйца”. Читать письмо душевнобольного под монолог умалишенной, – подумал я, – слишком большая доза безумия для буднего утра. Я и так не считал себя очень уж адекватным... В общем, я решил прочесть письмо позже – когда буду ехать в автобусе, и рядом не будет никаких ведьм. Недалеко от остановки я увидел молодую девушку, торгующую квасом на разлив. Я представил, как бы она меня полюбила и какой бы верной женой была – подойди я только и заговори с ней. Я направился к ее бочке. Все эти пятнадцать метров я смотрел на нее. Она это заметила и, по-моему, смутилась.