Михаил Енотов - Коробочка с панорамой Варшавы

– Стаканчик кваса, пожалуйста, – сказал я задиристо. – Какой вам? Ноль пять, ноль два? – вблизи она была не так мила. – Ну я же не сказал “стакан” – я сказал “стаканчик”... – По-моему, вы знаете это дело лучше меня... Не хотите поработать продавцом? – девушка поставила стаканчик под кран и кивнула на табличку, приклеенную к бочке на скотч. Синей ручкой по куску от коробки: “Требуется продавец кваса”. – А почему вам нужен еще один продавец? Вас собираются повысить? – Ага, – ей не понравилась шутка. – До администратора бочки? – я решил не упускать возможность подколоть бедняжку еще раз. Она тем временем наполнила мой стаканчик и тут же опорожнила – мне на футболку. Я стоял облитый квасом и только тогда подумал, что, наверное, со стороны я выглядел подонком. Самодовольным подонком, который решил пококетничать с замарашкой и попутно напомнить ей о том, что она замарашка. – Не очень-то и хотелось, – произнес я, встряхивая футболку. Девушка ничего не ответила, и я отошел от бочки.

Крах в попытке выпить квасу я истолковал как знак: высшие силы остановили меня, потому как хотели, чтобы я выпил чего-то другого. Минимаркет был в двух шагах – оставалось лишь выведать у высших сил, какое именно пиво следует купить. Продавщицу в супермаркете, по-моему, немного рассмешил мой вид; либо, – предположил я, – она стала свидетелем моего позора через окно. На всякий случай я решил ее помучить: называл марку пива, а потом просил посмотреть на этикетке дату изготовления. Продавщица озвучивала эти шесть цифр, а я говорил: “Шибко несвежее”. Я знал, что она, как и все продавцы, ненавидит такие выходки клиентов. Так она проверила шесть или семь бутылок разного пива, я взял то, что было посвежее – бельгийское нефильтрованное. Хотя на дату мне было наплевать. Да и нефильтрованное я не любил... Прямо на ступеньках у входа в магазин я выпил полбутылки одним глотком, потом подошел к остановке и, увидев вдалеке свой автобус, быстро допил остатки пива. Мне удалось занять место, я сел и достал из сумки конверт. Письмо было обильно иллюстрировано, как и все предыдущие. Как и раньше: много паутины, пауков, черепов, догорающих свечей и окровавленных ножей. Наверное, если бы не болезнь, Ленчик вполне мог зарабатывать на жизнь оформлением сатанинских библий для дошкольников. На очередной остановке в автобус зашел какой-то абрек, и многие пассажиры с тревогой начали поглядывать на него. А старая тетка слева от меня, похожая на жирную чайку, бесстыдно уставилась в мое письмо. Такой колоритный абрек – чалма, борода, и, может быть, даже взрывчатка под одеждой – а эта тетка обрушила свое внимание на мое письмо. – Это не газета, – не выдержал я. – Вам новости сообщить? – Наглый какой! Я, если хочешь знать, вообще не туда смотрела! – разошлась Чайка. – А он мне “...новости...”! Лучше бы место предложил!

– Но, если я буду стоять, вы не сможет читать мое письмо, – я сам удивился своей язвительной находчивости. – Нахал какой!.. Ну посмотрела я разок, ну глянула нечаянно, – Чайка обратилась к стоящему рядом, такому же обрюзгшему, как она, Индюку. Тот явно не понял, о чем она, но изобразил участие. – Ну я же не заглядываю к вам... под юбку, – ляпнул я и в тот же миг невольно представил, что у Чайки под юбкой. Наверное, я бы с большим удовольствием заглянул в пасть Кракену, чем под юбку этой Чайке. В первом случае я бы всего лишь умер... Нашу перепалку прервала кондукторша. – Так, здесь что у нас за проезд? – спросила она, и я протянул ей деньги. Автобус подъехал к остановке, и Чайка со всей своей неуклюжей проворностью ринулась на освободившееся место. Теперь я мог спокойно прочитать письмо. Сначала Ленчик делился впечатлениями от прослушанных кассет, которые я передавал ему в последний раз. Это была подборка самых популярных хардрок-групп восьмидесятых – Ленчик обожал этих визгливых ребят с пышными прическами и гитарными соло по десять минут. Я же переболел этой ерундой лет в тринадцать, но у меня до сих пор валялась куча старых кассет. Собрав все, я отнес их Ленчику. Только одну кассету я решил оставить себе, хотя и был уверен, что никогда к ней не вернусь – Black Sabbath. Наверное, она была мне дорога, хотя вряд ли. После двухстраничного рассказа про смерть кого-то из рок-звезд от лейкемии, Ленчик приводил краткую сводку новостей из своей палаты. У Юли уже совсем не растет щетина, гормональные средства, на которые Юля тратил всю свою пенсию психа, наконец принесли плоды. Только умение краситься все еще не приходит. Шестидесятилетний Мартиров с тех пор, как в палате поставили DVD-плеер, не отходит от экрана. Плачет в конце каждого фильма, даже если это комедия. Самат Ниязович твердит врачам на этот раз о том, что лампу Ильича придумал на самом деле он, а никакой не Ильич. Но чертежи в доказательство своей гениальности старик рисовать отказывается. А у молодого, но уже не подающего надежды на выздоровление, Сережи Латкова, началось обострение, и он целыми днями танцует в экстазе. Последний танец его длился 15 часов, после чего санитары ввели ему такую дозу успокоительного, что Сережа вряд ли в скором времени порадует публику хотя бы простейшим па. Я бы не поверил публицистике Ленчика, если бы сам не побывал в этом шизопито. Конечно, не все в психи были такими карикатурными, но “наполеонов” хватало. А “багратионами” – теми вообще можно было пруды прудить. Далее Ленчик предлагал моему вниманию стих: что-то про лезвия и кафель. Вообще, у Ленчика было много талантов. Рисование и стихосложение к ним не относились. Зато какие он делал вазы из грампластинок! А как легко доставал большим пальцем до запястья! Помимо письма Ленчика, в конверте был еще один листок. Это было письмо Самата Ниязовича. Оно было адресовано не мне – просто в конверте Ленчика письмо несчастного лже-изобретателя имело больше шансов выйти из стен психушки. Ленчика санитарки уважали и относились к нему, как к здоровому, а конверты остальных психов беспардонно вскрывали и читали. После прочтения письма не доходили не только до адресатов, но даже до почтальонов, что неудивительно. Моя мама тоже иногда брала на дом цензорскую работу – меня это крайне возмущало. Мама приводила мне несколько причин, почему письма нельзя отправлять, а я упорно защищал права чокнутых преступников, хотя в душе соглашался с ней. Видимо, я все-таки с рожденья был демократом. Если я, конечно, правильно понимаю значение этого слова. В общем, я должен был отправить письмо Самата Ниязовича туда, куда он просил – адрес был начеркан на обратной стороне листка. Я посмотрел: вроде бы не на Ка-Пэкс и не Питеру Пену. Потом прочитал повнимательней: “Улица малая Садовая, дом на третьей аллее четвертый по правой стороне, тот, который с желтым деревянным забором. Дорогой Маршиде Каримовне. Позвоните в колокольчик – она выйдет. И не затопчите цветы вдоль тропинки”. Написано фиолетовым карандашом, мелко-мелко. Я усмехнулся про себя, и мне даже стало интересно, что там пишет безумный самозванец скромной дачнице. Переборов свое низменное любопытство, я все же вернулся к письму Ленчика. В последних строчках Ленчик передавал привет моей маме и сообщал, что этой же ночью покончит с собой. Я, как бы это сказать, чуть не обделался – последние строчки Ленчика были ужасающе экзистенциальны. Даты на письме не было. То есть Ленчик мог уже быть мертвым. Я перечитал письмо еще раз, остановился на стихотворении. Лучше оно не стало. Незаметно автобус встал – пробка. Большинство людей сошло в центре города, так что в салоне Икаруса было просторно. Я огляделся в поисках потенциальных курильщиков и увидел какого-то переспелого гопника. – Извини, не будет сигареты? – спросил я у него. – Что? – ответил тот, хотя явно расслышал. Он пытался казаться круче, чем выглядит, и поэтому был еще более смешон и жалок. – Бацилки, говорю, не будет? – будь гопник чуть поумней, он бы понял, что я начал над ним насмехаться. – Будет, – вальяжно, с нескрываемой неприязнью ко мне гопник достал пачку. Странно, – подумал я, – а я-то считал, что “бациллы” являются интеллектуальной собственностью только питерских гопсловотворцев. – А можно прикурить? – спросил я, и лицо гопника выразило удивление. Он хоть и относился к субкультуре, не признающей писаные законы и порядки, но все же был обывателем, а для обывателя курить в автобусе – табу. Этот гопник мог помочиться с балкона чужого дома, в подъезде или лифте, но курить в автобусе – это для него чрезмерный нонконформизм. Я прикурил и встал к окну на задней площадке. Глядя на стоящие в пробке машины, я вспомнил, как в детстве мы со Славой, сидя на подоконнике, играли в одну игру. Каждый выбирал себе одну марку машины, а затем мы считали, чьих машин проедет больше. Я любил и всегда выбирал “вомсерки”, а Слава любил “Нивы”, но выбирал “пятерки” или “двойки” – они были популярней в то время. Когда Слава видел вдалеке мою “вомсерку”, он как-нибудь отвлекал меня, чтобы я не заметил ее и не сосчитал. Поэтому он обычно выигрывал. Зато ни “Ниву”, ни “пятерку”, ни “двойку” Слава не мог нарисовать: все машины у него получались похожими либо на утюг с колесами, либо на какого-нибудь вомбата с дверями. А я любую машину мог нарисовать с какого угодно ракурса, и у меня всегда были на месте зеркала, бампер, фары, протекторы, дворники и даже детали салона. Да, здесь я отыгрывал свои потерянные очки. Гопнические сигареты были крепче и гаже обычных, я докурил и сел на свое место. Автобус двигался медленно, почти толчками. А я сидел и успокаивал себя, что Ленчик просто обслушался всяких рокеров-наркоманов, просто написал мрачное стихотворение и просто решил подытожить прожитый день самоубийством – я уверял себя, что все это несерьезно... лишь минутная слабость… игра в русскую рулетку с пустым барабаном. Я пытался думать об эмиграции в Швецию, о сексе одновременно с Кариной и Вероникой, о работе мойщиком вертолетов, но мне так и не удалось выкинуть из своей головы Ленчика с его суицидом. Зато удалось изменить к нему свое отношение на менее губительное для нервов – равнодушное. Оставалось ехать еще всего две остановки, но автобус полз так, что иная усердная рыба обогнала бы нас и по суше. Так что, помня старую школьную формулу t = R/V, я пророчил себе еще пятнадцать минут автотура. И все-таки я не удержался и достал письмо Самата Ниязовича. Я посмотрел на прыгающую сейсмограмму текста, и у меня создалось противоречивое мнение: либо старик пытается очаровать свою Маршиду вычурным стилем, либо он действительно заслуживает сочувствия – письмо было написано разными карандашами, причем цвет мог меняться в середине предложения, слова или даже буквы. Почерк был фантастически неразборчив, но я принял этот вызов и, к своему стыду, дешифровал-таки письмо. В нем Самат Ниязович просил эту самую Маршиду – причем, я так и не понял, кем она ему приходится – о двух вещах. Первая: позвонить Брежневу и сказать, что Самат свою работу выполнил, а потому просит забрать его с “объекта”. Вторая: прислать еще цветных карандашей и кефир с зайчиком на коробке, потому что этих самых зайчиков Самат Ниязович очень хорошо умеет вырезать и срисовывать. Мне стало смешно и грустно – и я никак не мог выбрать эмоцию. Снова захотелось курить. Вдруг, глядя в окно, я понял, что очень люблю жизнь. Я словно выскочил из тела и посмотрел на самого себя через лупу откуда-то с вертолета или облака. Не знаю, что нужно человеку для полного счастья, но тогда я случайно обнаружил у себя все компоненты. Впрочем, я так и не мог понять: грустно мне от этого или смешно. Мне пришлось спуститься с небес, чтобы не проморгать свою остановку. Я вышел, через дорогу был виден ресторан “Ял” – там я и работал. Я побрел к нему, озираясь по сторонам – мне все отчего-то казалось новым. Уже у самых дверей ресторана я понял еще одну странную вещь: я люблю жизнь, ненавидя в ней почти все.