Игорь Адамацкий - Натюрморт с женщиной

В обществе «Знание» ее подопечными по профессии и статусу были художники, музыканты, актеры. Остальная гуманитарная публика имела дело с Егором, который всегда обращался к ней только по имени и отчеству.

— Что с вами? — спросила она. — Какой-то вы опешенный.

— Внезапный жар.

— От стыда или испуга?

— Сам не пойму. А что начальство говорит? — Егор перешел на другую тему. — Что-нибудь интересное?

— Да. Вам предстоит командировка в Петрозаводск. На двоих. Там есть что посмотреть. Инспекционная проверка по всем статьям. Как страна готовится к юбилею дедушки Ленина.

— А с кем?

— С любезницей вашей, Тамарой Николаевной. Кстати, для сборника она принесла свою статью по этикету.

— Помню. Еще на прошлой неделе. Сейчас разбираюсь.

— Интересно?

— Ах, не смешите, Инесса Наумовна. Само название сборника, «Советский этикет», вызывает судорогу и тошноту… Я думаю, Тамара сама справится с праздником юбилея. Она по телефону уже созвонилась и с театром, и с краеведческими музеями...

— А вы?

— Я тоже. Погуляю по городу. Поразмышляю.

— Она замужем.

— Ее муж тихо и запойно пьет. Я знаю и подумаю и об этом. Хотя для моей любви это несущественно.

— Экий вы стрекозел! А как же смертный грех? «Не возжелай жены ближнего...»

— Ах, оставьте, Инесса Наумовна, да не судимы будете. И потом я ежедневно усердно каюсь и грехи замаливаю.

— Кстати, а сами вы бывали в Мавзолее?

— Никогда. И не собираюсь.

— Что так?

— Фальшивые мощи мне претят.

Он и сам не заметил, как на душе у него потеплело. Как будто рассеянно ладонью провел по запотевшему окну и увидел не туманные рассветные улицы, набухшие сыростью, а высвеченный солнцем морозный день. Мгновение миража. А дождливое декабрьское утро блеклой полосой растекалось по бетонке, мертвенной от ртутных фонарей.

Он прислушался, как в нем что-то укладывается, неудобное и влажное, словно образовалось второе сердце, пока еще пустое и гулкое. Это от усталости, подумал он, хорошо бы выспаться.

Автобус стоял у стеклянного павильона, а молодой человек медлил выходить, пытаясь обрывками додумать тянущееся впечатление.

Водитель взглядом поймал его взгляд в зеркале, обернулся и постучал пальцем в стекло. Тогда молодой человек поднялся и, неся перед собой небольшой чемодан, быстро вышел в туманную сырость, особенно неприятную после только что оставленного тепла.

Не хватало еще простудиться, подумал он. И черт дернул меня в такую погоду отправляться в такую дурацкую поездку.

Он поставил чемодан на жирный асфальт, закурил, сигарета тотчас стала горькой от пропитавшей воздух сырости. Ясность должна быть горькой, подумал Егор. Или во всяком случае резкой. Четкой, прибавил он, определенной. Жизнь должна быть именно такой: ясной, четкой, резкой и, конечно, горькой. Хорошо бы на ночь выпить водки с крепким чаем и как следует пропотеть.

Он докурил сигарету и вошел в стеклянный павильон. Пассажиров было много, потому что несколько дней перед этим была нелетная погода. Кресел на всех не хватало, и люди сидели на своих чемоданах и проволочных ящиках из-под молока — молчаливые, усталые и временные, как нахохлившиеся птицы, согнанные с гнезд внезапным ранним морозом.

Внимательно огляделся вокруг. Стены павильона были одинаковы — пыльные и в царапинах, а лица — разнообразно усталые. Носатые и курносые, с выпуклыми и втянутыми щеками, с бородами и без, с печалью тайных дум и без такой печали, — они скрывали неповторимость под общим выражением терпеливого ожидания.

Квадратный динамик, висевший на толстой серой колонне, поддерживающей потолок в центре павильона, время от времени вещал утробным женским голосом. Несколько рейсов были отнесены на позднее время, судьба остальных оставалась неизвестной. Пассажиры, которых это непосредственно касалось, успокаивались и меняли позы для удобства дальнейшего ожидания.

Потом подошел к конторке и весам, где регистрировался его рейс.

— Сколько это продлится? — спросил он девушку, сидящую за высоким барьером с журналом на коленях. На девушке синяя форменная юбка и куртка с блестящими пуговицами. Лицо терпеливое и равнодушное от однообразия работы, а толстый журнал с лохматыми краями, по-видимому, старый. Она положила журнал на весы — стрелка весов едва дрогнула, — также медленно взяла протянутый билет, отметила его в списке и вернула вместе с посадочным талоном.

— Ваш рейс уйдет минут через сорок. — Она мельком взглянула на его лицо. Глаза у нее были желто-зеленые, с большими зрачками, от которых разбегались едва заметные узкие частые штрихи. Геометрические глаза, отметил он про себя. Умные.

— Улыбнитесь, пожалуйста, — попросил Егор, не отводя взгляда.

Она нахмурилась, но глаза ее дрогнули, зрачки сузились, открыв синеву. Так и есть, подумал он, желтизну дает искусственное освещение, а так они у нее синие. Значит, характер спокойный. Может быть любящей женой, заботливой матерью, активной общественницей.

— Спасибо, — сказал он, убирая билет во внутренний карман пальто, потом поддернул воротник, поправил шарф и стал пробираться в другой конец павильона к буфету, надеясь согреться чашкой двойного кофе и унять дрожь.

У стойки с кофе в очереди стояли человек тридцать, те, кто не поместились в зале павильона и такие же терпеливые.

— Дикость какая! — пробормотал Егор. — Только в нашей стране в мирное время возможно такое.

— А вот в других странах, — произнес за спиной высокий голос, — каждый день умирают от голода восемьдесят тысяч. Тридцать миллионов в год.

Егор обернулся и увидел большую меховую шапку, надетую прямо на пухлые, вылезающие щеки.

— При чем здесь тридцать миллионов? Всего-то и нужно поставить три кофейных автомата, вторую расторопную девчонку, и государственная проблема очереди будет решена.

— Не ворчите, — послышалось за спиной, щеки раздвинулись в улыбке, рыжая шапка поползла вверх, и под ней обнаружились выдающиеся брови и маленькие быстрые глаза. Человечку было лет сорок, был довольно крепок и казался еще шире из-за невысокого роста.

— Я вижу, вы летите, куда и я, — сказал рыжая шапка, ощупывая точечными глазками лицо Егора, — а я уже сутки болтаюсь в этой проклятой банке. Даже словом не с кем перекинуться. Все злые как черти.

— Это из-за погоды, — сказал Егор, глядя в лицо собеседника с профессиональным вниманием. — Сегодня трудно быть человечным. Люди мешают.

— Пойдем посидим? — Рыжая шапка указал на чугунные трубы парового отопления у наружной стены мужского туалета в глубине павильона. Там уже дремали, уткнув подбородки в грудь, несколько мужчин.

Они сели на батарею и помолчали, привыкая к теплу. Егор откинулся к стене и блаженно закрыл глаза: снизу припекало, из тела уходила противная дрожь.