Игорь Адамацкий - Натюрморт с женщиной

В салоне возникла стюардесса и пошла между кресел, прижимая к животу поднос с горкой зеленых карамелек. Егор взял одну с подноса, потом вторую, подержал в руках, не зная, куда их деть, и положил в карман. Неприятной показалась ему бледность погоды, и холод в самолете, и полутьма, и эти зеленые карамельки. Все это не сочеталось с теплыми живыми красками, каким он себе теперь виделся расцвеченным изнутри.

Надо с этим кончать, подумал он. Я уже клялся не раз, так что можно еще раз поклясться. А что если на самом деле расстаться? Все равно мы с ней ни к чему хорошему не придем. Мы вообще ни к чему не придем. Нет, конечно. Ни в коем случае. Законченность — свойство прошлого. Эскизность — качество будущего. В настоящем остается сомневаться.

Самолет загудел, развернулся и покатил в сторону от стеклянного павильона. Потом остановился, задрожал, взревел, разбежался и круто набрал высоту.

Поднимались на север. Слева по борту было темно и холодно, справа, когда поднялись над облаками, появилось розовое небо.

Стюардесса пронесла по проходу поднос, уставленный серыми пластмассовыми чашками с минеральной водой, потом еще раз прошла с карамельками, на этот раз красными.

Женщина изредка поднимала опущенную голову, взглядывала в темноту за бортом и снова пряталась в меховой воротник.

Егор перешел на другую сторону салона и приник к окну. Внизу под самолетом текли назад сплошные бугристые облака. Они казались неподвижными, выпуклыми, иногда свитыми в толстые жгуты. Иногда самолет попадал в слой матового света, и видно было, как с крыла стекает воздух. Потом на востоке появились длинные бело-розовые полосы и стало так светло, что можно было сосчитать заклепки на плоскости. Он смотрел, как внизу текут облака, медленно и нехотя, ему всегда нравилось видеть под собой близкие облака, а не далекую землю, это создавало иллюзию безопасности. Розовое небо над холмистыми облаками начало бледнеть, пошло слабо окрашенными пятнами, потом стало белесым, пустым, будто его и вовсе не было.

Он пересел на другой ряд к женщине, как только она взглядом позвала его. Кажется, ее раздражение отстоялось, она успокоилась, и только иногда в ее улыбке, делавшей женщину похожей на лисенка, которого застали врасплох, просвечивала прохладная сдержанность.

— Мы уже поставили рекорд молчания, — сказала она.

— Я решил, что ты хочешь прийти в себя … И никогда не уходить оттуда, — добавил он.

— Спасибо, я уже пришла. Что-то голова сегодня побаливает и ужасно хочется спать. Особенно в такой дождь. Ты не мог выбрать другую погоду?

— Законы жанра, — улыбнулся Егор. — Ничего не поделаешь. Они диктуют. Пешком или по воде лучше отправляться в солнечную погоду, а на поезде и в самолете непременно в дождь. Не знаю почему, но это так.

— Ты теоретик. Если бы хоть что-то выходило по твоим теориям.

Допустим, подумал он, всегда была ты. Он вспомнил, как где-то в самом начале их отношений она водила его по выставкам, приучая не столько к живописи, сколько к своему капризному вкусу. Чему-то он успел научиться от нее, хотя вся учеба заключалась в том, что он покорно и молча слушал, а женщина говорила и говорила, радуясь покорности и понятливости безмолвного от восторга ученика. О пространственности цвета, о контрастах света и тени, о том, как краска переходит в цвет и что при этом происходит, да и о многих других вещах, о которых он даже и не подозревал, — узнал он от нее.

Он вспомнил, как они дважды в месяц покупали в Лавке художника гравюры для его комнаты. Тогда она была просто помешана на гравюрах. Они приходили с утра, когда в лавке никого не бывало, и наконец появлялся продавец — узкоплечий, высушенный работой и временем старичок в высоко застегнутом сером пиджаке с черным барханным воротником и лиловыми пуговицами, — завидев их, уходил, чтобы не мешать, в дальний конец прилавка к раскрашенным темным деревянным сувенирам. В магазине было совсем тихо, только сквозь стеклянные двери и окна доносился слабый уличный шум да слышался шелест листов, которые женщина перекладывала не один раз, прежде чем остановиться на какой-нибудь «совершенно бесподобной вещице». В первый раз она выбрала для него «Летний сад осенью» — резкие, обглоданные ветром деревья, изъеденные сыростью пятна земли сквозь тонкий первый снег и статуи, одетые на зиму в уродливые ящики. В этой картинке, сказала она, нет ясного размышления, но есть настроение, предчувствие подлинного. Ты видишь настроение? Он сказал, что видит, хотя не видел ничего, кроме того, что там было изображено. В последний раз, когда он уже начинал подумывать, что же ему делать с женщиной, но еще не заговаривал с ней об этом, она, будто догадываясь, выбрала для него «Оттепель» — угол хилого городского сквера, мокрый газон, запятнанный остатками нерастаявшего грязного снега, часть скамейки с облупившейся коричневой краской и лужа, в которой отражались светло-зеленые вытянутые облака. Все это он развешивал у себя на стенах, долго не мог привыкнуть, а потом привыкал и переставал замечать.

Он вспомнил, как гравюры им в конце концов надоели от переизбытка впечатлений, и становилось все труднее искать развлечений, а потом они даже стали находить удовольствие в мелких ссорах и примирениях. В этом она была неистощима, неисчерпаемо изобретательна, и если сначала он решил не лгать ей и уступать во всем, то потом он даже был доволен, что она не завладела им целиком и ему есть чем защищаться от ее агрессивного участия и есть куда отступить, если вдруг она уйдет, а он останется один, неполный, как предыстория. Пробелы были во всем — в делах, замыслах, отношениях, только память уплотнилась, как железо на изломе, и минувшие годы стали одним днем с едва намеченным рассветом, который теперь, справа по борту, вдруг зарозовел, возникая из небытия, а дальше, поверх перевитых облаков, был уже нагрет до белизны.

Егор вспомнил, как не один раз собирался написать рассказ о ней, — он был убежден, что это единственное дело, которым можно заниматься с наслаждением и в счастливом ощущении своей переполненности, что это единственный выход, если придет нужда искать выхода. Ему казалось, что женщина, сделавшая для него так много, и он убедил себя в этом, — достойна первых рассказов, неловких и памятных, как первая любовь. Он сделал несколько зарисовок, какой она была и будет в разные периоды своей жизни. О ее юности он имел смутное представление и никогда не вы­спрашивал, чтобы не смутить стыдливости, хотя и подозревал, что это было не самое скучное время ее жизни и, следовательно, стыдливости могло и не быть, а была игра в стыдливость, в обаяние, в недоступность, и ничего предосудительного в этом нет, потому что многие играют в любовь, в семейную жизнь, в науку, в политику, да и сам он играл в свободное творчество.