Игорь Адамацкий - Натюрморт с женщиной

— Он выпендривается, — рассмеялась Тамара, — с ним это случается. Он арти ст в своем роде и сейчас осваивает новую сомнительную роль. А уступки от него не дождешься. Но он — другое дело.

— Какое же это другое дело? Разве не все одинаковы? Или его по-другому делали?

— Оно, конечно, правильно, — сказал Егор, — однако ежели взглянуть на дело с другого конца, то я со всем моим удовольствием.

— Опять дурака валяет, — рассудил Павел Васильевич. — Я, когда выпью, тоже люблю ваньку повалять. Надо бы нам сообразить по случаю приезда и знакомства.

— Обязательно сообразим, — сказала Тамара. — На троих.

До города добирались около часа, дольше, чем летели, потом ехали мимо низких и по виду нежилых домов, они, однако, попыхивали голубым, табачного цвета дымом, и в центре — трехэтажная гостиница на площади, несколько больших домов вокруг и кинотеатр с колоннами в стиле прежней эпохи — вот и весь центр.

— Это уже другая республика, — сказал Егор, когда машина подкатила к дверям гостиницы.

— Вижу, — ответила Тамара. — Здесь живут республиканцы.

От гостиницы вниз к реке, которая угадывалась за деревьями, шла широкая улица, в конце улицы спиной к площади стоял памятник с напряженно вывернутой ногой и, наверное, пристально всматривался в то, что за рекой. Там над лесом, застилая горизонт, расползалось мутное утро.

— Вот мы и приехали, — весело сказал Егор. — Будем надеяться, что внутри ярче, чем снаружи. Видишь, написано не «Гостиница» и не «Дом колхозника», а «Отель». Это для туристов. Для нас с тобой. Значит, внутри ковровые дорожки мясного цвета, крахмальные наколки у горничных и полуторные цены для проживающих.

Тамара поежилась и решительно толкнула двери отеля.

Павел Васильевич оставил чемодан и вещмешок у администратора и тут же заказал билет на поезд, так как собирался ночью же ехать дальше.

Егор взял паспорта, свой и Тамары, и встал к окошечку кассира.

Номера им дали рядом, ей — одиночный, ему — двухместный.

Окна выходили на строительную площадку. Там строили дом. На четвертом этаже каменщики клали наружную стену. Склонившись над нею, смотрел вниз на опущенный отвес молодой парнишка, совсем мальчишка, в зеленых солдатских брюках и сером ватнике. Запачканные раствором большие рукавицы зажаты под мышкой, на одной рукавице оттопыренный в сторону палец был разорван по шву.

Егор поставил чемодан на пол, снял и положил пальто на кровать, бросил шапку, раскрыл чемодан, выложил на стол электрическую бритву, зубную пасту, щетку и мыльницу. Со дна чемодана он достал пачку исписанных листов бумаги, положил на стол и придавил сверху тяжелой стеклянной пепельницей. Провел пальцем по слегка запыленному зеркалу в углу у окна и убедился, что в номере давно не жили, вытащил из-под телефона на тумбочке справочник, полистал. Ему нравилось совершать простые действия, не для того чтобы увериться в своем существовании, а потому что они не требовали размышлений, можно было ни в чем не сомневаться и у простых действий были начало и конец.

Находить смы сл в простых вещах, думал Егор. В этом суть счастья. Один из способов счастья. Или найти неразрешимую проблему и пытаться ее решить. Это другой способ. Быть здоровым, читать хорошие книги и не устраивать осложнений с женщиной. Это лучший способ. А самый верный способ — это быть способным к любому способу. Наверное, нет людей, совсем неспособных к счастью. Сама жизнь куда-нибудь вольет тебя. Или в угол загонит. Все течет, и ты должен течь вместе со всем. Хорошо бы написать рассказ, который держится одним настроением. Сначала это маленький зародыш настроения, эмбрион, дрожащий от всякого сквозняка. Потом ручей настроения. Течет он сам по себе, неслышный и небыстрый среди деревьев, отражает солнечные блики и облака, отбрасывает дрожащий блеск на кусты, катит случайные листья, мелкие сучья, сосновые иглы. Потом становится шире и плотнее. А дальше — целое море настроения, сверху прозрачное, ниже изумрудное, потом густо-зеленое. И это уже не настроение, а черт знает что. Шум, брызги, грохот, ярость. А на берегу сидит женщина и ждет. Она обязательно должна ждать. В этом ее способ счастья. Плохо тому, кто не оправдывает ожиданий женщины.

А она вошла в свой чистый, только что убранный номер, и он ей понравился — аккуратный, потом повесила пальто в платяной шкаф у двери, поставила туда чемодан, не торопясь походила по комнате, обживая новое помещение, и подошла к окну.

В двадцати метрах напротив строили дом, каменщики клали наружную стену, у стены стоял мальчишка с пухлыми губами и синими, темнее неба, глазами, наверное, добрый, открытый и без претензий, надевал большие рукавицы и смотрел на женщину в окне. Он поймал ее взгляд, улыбнулся и помахал рукой.

Она улыбнулась в ответ и тоже помахала рукой.

Мальчишка еще раз улыбнулся и еще раз помахал рукой — женщина в окне казалась ему совсем молодой, — но его дернули за рукав и что-то сказали. Он засмеялся и нагнулся за кирпичом. Мастерком положил раствор, разровнял, приладил кирпич, подстучал с торца, потом сверху, затем снял выплывший из-под кирпича раствор, еще раз легонько стукнул, еще раз посмотрел на женщину и поднял кверху разорванный палец рукавицы, показывая, как ловко выходит работа.

А годы уходят, думала женщина. Уходят. Хотя и стараешься их удержать. Не курить больше трех-четырех сигарет в день, не пить на ночь крепких напитков. Это правило. Еще — зарядка по утрам, а вечером — питательный крем на лицо и шею. Массаж кожи. Но главное — настроение. Ровное, легкое, одинаковое во всякое время суток. Настроение без резких перепадов, без стрессов. Это труднее всего. Быть в одном ровном настроении — самый верный способ не поддаваться времени. А потом и не заметишь, как оно подойдет. А потом уже будет все равно.

Потом она подумала, как бы все сложилось, будь у нее ребенок. Она привыкла к мысли, что у нее не может быть ребенка, как привыкают к мыслям о неизбежной старости, и старалась так заполнить свою жизнь разными интересными занятиями, чтобы не оставить никакой щелки для грустной мысли. И у подруг ее были похожие личные жизни — одинокая бездетная художница, одинокая бездетная старая дева, одинокая бездетная разведенка и еще несколько одиноких бездетных людей, включая одинокого бездетного писателя и те две-три семьи, которые все равно были одиноки. Это был круг, где можно было говорить о чем угодно, кроме одиночества, а если иногда по каким-то причинам и заходил об этом разговор, то каждый старался высказаться как можно быстрее и интереснее, чтобы показать, будто все это не так страшно, как кажется.

Иногда она ходила смотреть, как выгуливают детские ясли, куда всегда сдают своих случайных младенцев девчонки с трикотажной фабрики. Дети были разные — курносые и прямоносые, кареглазые, синеглазые, зеленоглазые, с выпуклыми и втянутыми щеками, с печатью тайных дум и без такой печати, иногда — и это казалось особенно страшным — с выражением бесконечного терпеливого ожидания. Они были одеты в одинаковые пальтишки стандартного серого цвета, только у мальчиков шапочки с козырьками, а у девочек без козырьков и с помпонами. Всякий раз она думала, что неплохо бы взять на воспитание мальчика или девочку, и уже начинала строить планы своей жизни в связи с этим, а потом приступ проходил, и все шло своим привычным, устойчивым чередом, и все реже просыпалась она ночью, и все труднее становилось удерживать ровное настроение, одинаково легкое во всякое время суток. А сказать об этом было уже почти некому, да и незачем.