Игорь Адамацкий - Созерцатель

Виктор Петрович долго смотрел ему вслед, затем задумчиво и неторопясь направился к выходу. Аллеи и дорожки парка были пусты, изредка проходила какая-нибудь старушка, держась за поручень детской коляски, чтобы не упасть. Иногда в глубине среди деревьев, как тени чужого сна, проплывали фигуры молодых людей, видимо, больных, потому что они проплывали обнявшись, чтобы не упасть.

Внутренний дворик — тридцать шагов на десять шагов, итого триста квадратных шагов. Посередине сквер — девять умирающих деревьев. Деревья умирают медленно, иногда десятилетиями, а потом долго притворяются живыми. Три скамейки для старушек, которым взбредет в голову выйти подышать, если в их комнатах вдруг станет нестерпимо больно от вони и кухни. А вокруг внутреннего дворика — лица домов со множеством глаз. Одни глаза дремлют, зашторенными веками, другие светятся желтым, розовым, зеленым, третьи — пусты и черны, будто слепы. Окна направлены на человека, держат в перекрестье оконных переплетов. Дома вооружены окнами, как люди глазами.

Пономарев вошел с улицы под круглую арку, низкую, возведенную, видимо, в расчете на длительную осаду, оборону от осаждавших врагов, выглянул во дворик, взглядом пробежал по окнам: справа на уровне земли из окон падал свет. Из парадного входа — он был не парадный, а изначально черный, для слуг и людей низкого звания — тянуло застойным запахом: музы справляли нужду под лестницей.

В большой низкой комнате — стены и потолок облупленные, ждущие, когда грядет удобный момент рухнуть — за столом сидел мрачный человек в очках и с отвращением курил.

— Извините, — сказал Пономарев, войдя и ловко приподнимая шляпу, — я туда попал?

Человек в очках — его лицо в профиль напоминало тупую щербатую бритву — стряхнул пепел на пол и угрюмо изрек, будто гвоздь забил:

— Попали. И вы попали. Все попадем. А куда вы собирались попасть?

— Извините, — снова повторил Пономарев, улыбаясь растерянно-глуповато. — Меня послал Борисов. Представиться клубу литераторов...

— Послал. Хорошо, хоть к нам, — тем же угрюмым голосом и не меняя выражения лица проговорил человек в очках, и даже очки его злобно блеснули при упоминании имени Борисов. — Садитесь и представляйтесь.

Пономарев оценил шутку: стулья вокруг были один ненадежнее другого. Положил шляпу на край грязного, в коричневых и серых пятнах и разводах, стола, рискнул сесть, ожидая всякую минуту, что стул под ним рухнет и развалится с грохотом, поэтому был настороже, готовый тотчас вскочить, рассмеявшись.

— Чем вы занимаетесь? — спросил, уставясь, человек в очках.

— Пишу стихи на темы секса, религии и политики.

— Это видно по вам. А на жизнь чем зарабатываете?

— Я этнопатолог, — весело признался Пономарев. — Разве это жизнь?

— Напрасно, — огорчился человек в очках, — сейчас патология — норма, а норма — как раз патология. Ваша этнопатология — норма или патология?

— Все зависит от вывода, — уклонился от прямого ответа Пономарев. — А вывод, в свою очередь, зависит от совпадения эмпирического и теоретического рядов. И тогда рождается концепция.

— Вы говорите так величаво, будто при этом рождается звезда. Концепций в мире хоть пруд пруди... А ряды совпадают? — едко улыбнулся человек в очках.

— Посмотрим... Так я не об этом... Я о стихах... Извините, но позвольте узнать ваше имя? А то неудобно как-то, не зная, с кем...

— Бонтецки, — представился человек в очках и с иронической важностью кивнул головой. — Егор Иванович. Член правления. Точнее — председатель. Пока — председатель. Пока соратники по перу и по борьбе не отправили в отставку.

— Президент! — неожиданно и резко обрадовался Пономарев. — Можно мне вас называть президентом?

— Как угодно, — равнодушно пожал плечами Бонтецки. — Однако, предупреждаю: я скромный, и не переношу ни словословий, ни словопрений... Так что вы хотите... простите, не расслышал вашего имени... как? Виктор Петрович Пономарев? Очень приятно. Так что вы хотите? Вступить в клуб? А зачем? Только ни слова про одиночество и непонимание. Этим вы никого не удивите. Одиночество присуще всем, а непонимание многим. Да. У нас есть устав. Для нас — как для вселенной законы физики. Хотите принимайте, хотите — нет. Правила игры. Нарушать устав нельзя. И правила приема. Представьте для приема тексты. Двадцать пять стихотворений. Желательно гениальных, чтоб сразу без дураков и в клуб. Не удивляйтесь моей манере разговора. Я добрый. Как кактус, по необходимости одетый в шипы. Так что рискните. Если у вас талант, то почему нет?

— Я проникнусь, — истово и таинственно прошептал Пономарев. — И клянусь...

— Не надо! — поморщился Бонтецки. — Клятвы не приняты. Не клясться — душевный иммунитет. Все люди — клятвопреступники. Изначально... А вы не могли бы в двух словах рассказать о себе, — посмотрел Бонтецки мельком и подозрительно в лицо Пономарева, — где жили, где учились, и всякое такое. Должен же я инициировать вас?

— Ну да, конечно, — предупредительно и охотно согласился Пономарев. Родился далеко отсюда... учился еще дальше...

— Университет?

— Естественно. Другого образования не бывает... Холост, — решительно сказал он и, увидев, что Бонтецки согласно кивнул головой, подтвердил: — Принципиально. Мне так и не удалось разрешить для себя апорию Панурга: женишься — пожалеешь, не женишься — опять же пожалеешь. Они всегда в конце концов вызывают жалость...

— Возраст?

— А лет мне отроду, — улыбнулся Пономарев, — а лет мне отроду... сто пятьдесят четыре...

— Вы мистик! — вяло, без энтузиазма обрадовался Бонтецки. — Это прекрасно. Мистицизм — единственная реальная сила в истории. Мистики наследуют царствие Божие. Которое внутри. Продолжайте, пожалуйста. Когда начали сочинять стихи и зачем вам понадобилось? — Бонтецки явно наслаждался; видно было, что скепсис и ирония — две среды его обитания. — Что послужило толчком — любовь, печаль или просто, — избыток жизненных си? Бешенство «джи-фактора»?

— Я понимаю, — благодарно улыбнулся шутке Пономарев. — Это выросло из игры словами... Но, может быть, и не так. Я чувствую, что ответ не удовлетворит ни вас, ни меня. Скажем так: смутное желание вырастить свое деревце на старой культурной почве...

— Ага! — блеснул очками Бонтецки. — вот вы и добрались до мотивов... Желание иных эстетических и нравственных ценностей. Взамен давно утраченных или фиктивных, или пошлых, тривиальных, банальных, — в этом все дело. Вы правильно сделали, что пришли к нам. У других вам просто нечего делать. Только у нас есть панацея от всеобщего духовного обнищания, — голос Бонтецки как-то снижался, падал и, наконец, зазвучал низким пророческим, одержанным басом. — Половина членов нашего клуба — гении. Впрочем, нет, это я хватил через край. Забыл, что говорю не с внешним человеком. Так что не половина, но процентов... пять — гении. Это точно. Еще столько же — крупные таланты. В масштабах, скажем, Писемского. Каронина-Михайловскойго или мадам Лохвицкой... Остальные — таланты средней руки, но, так сказать, большой средней руки. Скажите, — неожиданно спросил Бонтецки. — Вам не кажется, что в последние времена идиотизм несколько возрос сравнительно с прошлым? Стал каким-то массовым и привычным, вы не находите?