Игорь Адамацкий - Созерцатель

Сын сел в катафалк, шофер раз десять пытался завести мотор, машина дергалась и тут же останавливалась. Настоящий катафалк, думал сын, только бы дотянуть до места. Наконец машина завелась и с трудом, продолжая то и дело дергаться, двинулась. Через пять минут все были у главного входа на кладбище. Сын вышел из катафалка и пошел по кладбищу, навешивая полоски красной материи на могильные ограды, чтобы обозначить путь. Гроб, весь в цветах, вынесли из катафалка и поставили на два табурета на землю возле машины. Постояли, решая, кому и как нести и меняться по пути, потом восемь мужчин, как муравьи, подсунулись под гроб и понесли, местами поднимая гроб над головами на вытянутых руках. У могилы поставили гроб на столик соседней могилы, потому что не было места, и стали прощаться. Зять хорошо говорил, что любимая теща в молодости ушла на фронт защищать землю и детей, затем после ранения в осажденном городе организовывала госпиталь для раненых и работала там, а после войны всю жизнь помогала людям. После зятя говорил еще кто-то, но сын никак не мог уловить, кто и о чем говорит. Кто-то предложил ему сказать, и он покачал головой, что не может, внутри у него так запеклось, что и пискнуть было нельзя. Когда простились, взяли из гроба цветы, сын накрыл покрывалом черное лицо матери, достал из кармана конверт с землей и правой рукой насыпал крестом сверху вниз слева направо. Потом положили крышку гроба и замкнули двумя гвоздями. Десять или двадцать человек, так они столпились, помогая друг другу, опустили на полотенцах гроб в могилу, бросили туда же полотенца, и все присутствующие, пропуская друг друга, бросили по горсти земли и стали смотреть, как копальщики закапывают. Когда возвысили бугор, положили цветы, очень много цветов, всю землю на могиле закрыли, и все пошли в дом матери на поминки. Автобус ждал у входа на кладбище. Сели в автобус и через пять минут были на месте. Поминки были в две очереди, по тридцать человек, иначе было не разместиться. Пили, ели и говорили сдержанно. Сын не сидел за столом, а стоял, прислонясь к посудному шкафу. Поминальные люди по очереди говорили о покойнице. Потом попросили сына сказать слово. Он сказал, что такие люди, как мать, прибавляют добра в этом мире, где добра становится все меньше и меньше, и теперь, с уходом матери, он, сын, осиротел в добре. Все подтвердили, что да, мать была добрым человеком, никогда никто не слышал от нее дурного слова, и всем она помогала, всем участвовала. Сын поблагодарил людей за теплые слова, выпил рюмку водки, потом еще одну и ушел на кухню, сел у окна и стал думать о матери. Сестры не было на поминках, ее кто-то из соседок увел к себе, там сестра выпила много лекарства и мгновенно уснула и проспала еще целые сутки.

Сын сидел у окна и думал о матери. Из комнаты вышел зять. Санитар Леня сволочь, сказал сын зятю, сволочь он и сука, я встречу его на узкой дорожке и отрежу ему уши. Не надо, сказал зять, она сама его осудит. Не осудит, ответил сын, у нее не хватит зла на это.

Странно, думал сын, я мало знаю о матери, оказывается, люди о ней знают больше, чем я.

Он пытался вспомнить подробно биографию матери, как если бы ему пришлось о ней кому-нибудь рассказывать. Из воспоминаний ничего связного не получалось. Он даже не знал толком, где мать родилась, и узнал лишь в отделе записей актов, когда по паспорту матери выписывали акт о ее смерти. Он не помнил, когда она уходила на фронт и когда вернулась, помнил только, что после войны она отдала ему немецкий железный крест и пистолет «вальтер», то и другое взяла на поле боя как трофей с убитого немецкого офицера, который пытался убить мать, когда она перевязывала нашего раненого. Немецкий офицер, тоже раненый, целился в нее из пистолета, но рука его дрожала, и он не мог прицелиться, и мать спиной почувствовала опасность, схватила валявшийся рядом штык и, как кошка, кинулась и зарезала, сняла железный крест и вырвала из мертвой руки пистолет. Железный крест куда-то потом затерялся и пистолет тоже. Оружия тогда было много у всех, и оно мало кого интересовало. Сын вспомнил, что после войны мать забрала его, и сестру, и свою мать и уехала в Азию, и вместе с другими медиками ездила по аулам и проводила дезинфекцию, но местные жители недоверчиво относились к медикам. Однажды кто-то, когда мать ехала на лошади, бросил ей в голову камень, в то место, где было ранение. Мать опустилась окровавленной головой на шею лошади, и лошадь принесла ее в лагерь. Сын вспомнил этот и другие похожие случаи, вспоминал упорно, будто сам себе в оправдание и что-то доказывая, и чем больше он вытаскивал из памяти, тем тяжелее ему становилось.

Прости меня, думал он, обращаясь будто к матери и словно к кому-то другому, прости меня. Не здесь, думал он, где никому не нужно ни наше прощение, ни наше прощание, а там, далеко. На следующее утро он ушел на кладбище посидеть у могилы. Венки были на месте, висели на изгороди, но гвоздик не было. Кто-то унес все гвоздики, их было сто, и те, семьдесят, и другие тридцать. Остальные цветы были на могиле, вся могила была в цветах, а гвоздик не было. Какой-то другой Леня продает их на рынке, думал сын. Он хотел уйти и посмотреть около магазина, где обычно сидели пять-шесть местных жителей с продуктами своих огородов, и там же обычно продавали цветы, но не ушел, а сел на коричневую землю рядом и продолжал сидеть до вечера, пока не пролился дождь, гневные слезы небес.

Браки творятся по моде, а разводы следуют традиции, браки заключаются по любви, а разводы по страсти, поэтому разводов всегда больше, чем браков, причем непредвиденные разводы случаются чаще, чем планируемые, точно так же, как модных браков больше, чем любовей по расчету.

Он впервые женился в свое первое двадцатилетие, вторично — во второе и третично — в третье, пока не научился отличать настоящую страсть от внушенной традиции и натуральную чувственность от стимулированной чувствительности. Первая жена, как первая книга, перечеркнута, с вырванными страницами, сначала тоненькая, затем тощая. Она была выпускницей библиотечного института неблагородных девиц. В те времена многие, впоследствии знаменитые, шлюхи оканчивали этот институт. Они приглашали на танцевальные вечера курсантов военных училищ и мечтали выйти замуж. Некоторым это удавалось, хотя и не с первой попытки.

Он полюбил ее в лесу в постоялом старом шалаше рядом с железной дорогой. Во всем этом можно при желании найти и поэзию, и романтику, как в стоге сена на одиноком поле. Было жаркое лето, вернее, самый конец жаркого лета, когда трава жухнет, листья желтеют и все время чего-то хочется. Когда он, пятясь, выполз из низкого шалаша, ему показалось, что ему хочется петь. Ему хотелось петь про любовь, как петушку, который взлетает на забор и кукарекает о том, что только что потоптал хохлатку. В мире ненависти все чаще насвистывали про любовь. Он надеялся, что ему удастся построить дом в основательном, то есть символическом смысле, но сама жизнь была постоялым двором, где каждый за постояльство платит собой, но все равно когда-нибудь приходится выметаться под натиском все новых и новых постояльцев. У нее было много родственников, человек семнадцать или больше. Они любили пожить за свой и чужой счет. Одна из родственниц торговала пивом, но от нее всегда пахло потом. Это была здоровая, мясистая, дебелая женщина. Иногда, в угаре и ударе, она по доброте своей бивала мужа, шофера-пьяницу. Иногда он в свою очередь бивал ее, и тогда она визжала тонко и страшно. Были и еще какие-то родственники, близкие и средней дальности, и их почему-то казалось больше, чем на самом деле. Скорей всего, так и было. Есть люди, особенно родственники, которые уходя или даже еще не появившись зримо, уже присутствуют незримо запахом ли своим, дурным ли настроением или неощутимым, как атмосферное давление, и неистребимым, как талант, идиотизмом или, наконец, своими отсутствующими глазами, которые, как две пустые дырки, зрят со стен поверх отрывного численника. От этого брака сначала появилась дочь, залог любви девятифунтового веса, затем развод. После развода первая жена запретила ему встречаться с дочерью, чтоб он обесчадел, и это его сначала огорчило, затем перестало. Залог любви, видимо, был перезаложен, и дочь так и не появилась на его горизонтах во все последующие годы. Первый развод, как первый театр: и боязно, и возвышенно, и есть зрители. Местная газета, как в пошлой светской хронике, объявила, что такой-то имя рек разводится с такой-то имя рек. Затем последовало заседание районного суда. Бывшая жена натрещала сорок бочек арестантов, что-де и пьяница, и такой, и сякой. Он подтвердил, сказав, что если нужно, он может саморазоблачиться с еще большей, зверской откровенностью. Затем последовал городской суд, и там вся история повторилась с прибавлением. После этого он пришел к убеждению и часто высказывал друзьям и тем, кто терпел это слушать, что семья есть насквозь буржуазная затея со всеми проистекающими пятнами и пережитками, что государство — тоже буржуазная уловка с кризисами и тупиками, что и Вселенная — это буржуазная выдумка со всей вытекающей энтропией. И наша работа, и увлечения, и беспристрастности, и семья, возносился он, всего лишь реквизиты, отличающие нас от других и других от нас. Может быть, заканчивал он таинственно, сама жизнь есть лишь реквизит Бога на спектакле, которого нам не покажут. Лет двадцать спустя ему еще раз пришлось столкнуться с тощей книгой и бросить взгляд на перечеркнутую страницу.