Игорь Адамацкий - Созерцатель

Готов согласиться, что из-за отсутствия воображения и неспособности к условностям я многое не увидел в мире красок, звуков, образов. Но по-моему, статус условности недостаточно доказателен. Конечно, и теория относительности ничего не потеряла от того, что я ее не понимаю, но что она выиграла от этого?

Лешие лесные, русалки речные, кикиморы болотные и домовые часто ставили меня в тупик непонятностью характера и поведения. Но более остальных привлекали меня безумцы всех степеней, возрастов, человеческих рас, вероисповеданий и политических ориентаций.

Одного из них запомнил я так пронзительно, что и рассказывать о нем напрасно: ни на веру не купят, ни за выдумку не сторгуются. И при себе держать сомнительно: а если я один видел этого безумца и никто более, и где он теперь, спросят, то ли его в норму привели, то ли иным способом замучили?

А может и не безумство это было, а самая наимудрость, чье бесцелье постороннему взору не видимо, а предназначенье неощутимо из-за краткости нашей земной суеты. А всего-то и было в этом человеке жизненного опыта лет на сорок с небольшим да какое-никакое образованьице, что тоже не редкость в наших медвежьих краях, где все настолько оригинально, что ничего нельзя сравнить ни с чем, потому и рукой махнули.

И была еще в нем способность, талан, что ли, умение — проходить существом своим сквозь вещи, природные и неприродные, и сквозь людей, и животных, и растения, и птиц. Не то, чтоб он при этом тут же исчезал, но, бывало, беседуешь с ним, скажем, в саду, и он здесь, рядом, рукой коснуться, но такое впечатление, будто это его оболочка, а сам он — дерево соседнее, и из этого дерева спрашивает, отвечает или рассуждает, спокойно так, без пылкости и пристрастия.

Поначалу пугался я, головой вертел, то к нему, то к дереву. Затем обвыкся: как почувствую, что безумец мой не присутствует здесь, в себе самом, хотя и в наличии и смотрит спокойно, я тотчас пытаюсь угадать, где же он на самом деле, в дереве ли, в скамейке, на которой сидим, или в вороне, торчащей на фонаре.

Откровенно сказать, что все было жутковато, никакому объяснению не поддавалось. Я и не пытался спрашивать его про талан. Все равно, что, не умея играть, я стал бы расспрашивать скрипача, и он сказал бы, что все очень просто: кладешь скрипку на плечо, прижимаешь подбородком, начинаешь водить смычком, а пальцами другой руки нажимаешь струны.

Правда, однажды мой безумец, находясь в старом клене в трех шагах от меня, объяснил, что вся хитрость заключена в способности пронзать пелены, отделяющие одно от другого в мире. Слово от слова, вещь от вещи, человека от человека, одно мгновение от другого, прошедшее от предстоящего.

Вина он не пил, табаком не травился и никаких лекарств не употреблял. Кормился он тем, что вырезал из дерева и лепил из глины, а затем раскрашивал и продавал всякие смешные фигурки, из которых ни одна не была похожа на свой образец. То голова собаки оказывалась на длинной шее диковинной рыбы, то медвежья туша несла на себе клюв чудовищного баклана. Не знаю, кто покупал у него эти странные игрушки и зачем. Разве гостям на забаву.

А потом он пропал. Однажды пришел ко мне поутру, спокойно и недолго посидел, выпил две чашки кофе, перелистал, скучая, «Нью-Йорк Таймс» и сказал, что уходит. Оставил у меня несколько своих смешных поделок и от денег отказался.

Первое время после этого мне очень его недоставало, а потом я и к этому притерпелся. Игрушки стоят на моем столе, и я учусь с ними разговаривать.

Эти гладкошёрстые длиннохвостые зверьки, по-видимому, не оправдывают репутации умных и сообразительных. Они с трудом решают простейшие арифметические задачи и время от времени попадают в капканы. Знакомство с ними не вызывает приязни.

Как-то еще до войны, в раннем младенчестве, едва научившись подниматься, я сидел на полу на толстом одеяле и мусолил печенье. Подошла крыса и принялась подбирать крошки возле меня, а затем прямо с ладошки. Вошедшая старушка в букольках, бонна или приживалка, закричала: «Au secours! Raton! Amoi!» Вбежавшая бабушка, тогда молодая и скорая на расправу, так страшно замахнулась кочергой, что я, испугавшись, выпустил крысиный хвост. Доверчивый зверек умчался, а я, не умея толком выразить эмоции, восторженно подпрыгивал на заднице и вопил: «Voila!»

Во время войны город был настолько разрушен, что и через полвека после этого людям негде было жить, но и в уцелевших домах я встречал полчища крыс, более агрессивных, чем прежде.

Помню, как один умелец выводил грызунов. В большую железную бочку он посадил полторы дюжины этих тварей и морил голодом, пока они не начали пожирать друг друга. Последняя оставшаяся крыса была суперубийцей своих собратьев. Один вид ее вызывал трепет и ужас, знакомый разве что княжне Таракановой. Умелец даровал свободу крысе, и все остальные крысы бежали, оставив дом навсегда, и он, кстати, вскоре развалился.

Несколько лет назад мои знакомые, решившие раз и навсегда очистить квартиру от крыс, уехали на неделю, разбросав всюду отравленные лакомства: колбасу, овечий сыр, кусочки парной телятины, половину пожарской котлеты и ломтики акульего мяса. Каково же было удивление хозяев, когда, вернувшись, они застали приманку нетронутой, а на середине гостиной лежала большая свиная кость, неведомо откуда притащенная и оставленная крысами. Недавно я водил своих приятелей посмотреть эту кость. Затем мы обсудили проблему и пришли к выводу, что только солидарность стаи помогла крысам выйти из ситуации и заодно поставить хозяев в положение моральной неправоты.

Но самый поразительный случай, который и до сих пор остается для меня загадкой психологии, это история одного пьяницы. В самом этом человеке не было ничего примечательного. Пьяницы у нас за минувшие семьдесят лет стали на редкость скучны и однообразны. Их уловки и оправдания порока примитивны, их излияния отвратительны. Этот был такой же, неухоженный, грязный.

И вдруг он начал преображаться. Регулярно брился, приобрел костюм, завел в доме мебель взамен пропитой дочиста, и вообще стал другой человек. Ни прежние его друзья, с которыми он расчелся, ни новые его приятели не могли понять причин произошедшей перемены. Много позже, когда он умер от старости, и у него нашли кучу денег, и среди них попадались банкноты обгрызенные, обнаружилась истинная причина преобразования горького пьяницы в благонамеренного гражданина. Оказалось, что какая-то крыса в продолжение многих лет регулярно каждую ночь откуда-то притаскивала бумажные деньги, в основном двадцатипяти- и пятидесятирублевые. В этом же доме помещалось отделение банка, но думаю, что для крысы это было несущественно.