Игорь Адамацкий - Созерцатель

Настоящее не станет будущим. У настоящего нет ни прошлого, ни будущего. У прошлого нет ни настоящего, ни будущего. У будущего вообще ничего нет, равно как и самого будущего не существует. Настоящее неустойчиво во времени и живет один миг, настолько короткий, ничтожный, что с его помощью ничего не измеришь. Статусом может обладать нечто длительное. У настоящего нет ни статуса, ни общественных прав. Настоящее — это проба. Маска прошлого стать будущим. Но ни одна из масок не удовлетворяет. Можно ли радоваться маске, если не знаешь, на что хочешь быть похожим?

Как свет обозначает и устанавливает границы тьмы, так и тьма устанавливает границы света. Но свет живет только в настоящем. Чему требуется больше терпения — тьме, чтобы перетерпеть свет, или свету, чтобы вытерпеть тьму?

Нам не нужно терпения превозмогать прошлое и будущее, но нам нужно терпение вынести настоящее. Но сколько длится наше терпение, мгновение или вечность? Что оставляем мы каждый миг — помраченный свет или просветленный мрак? Будущее постоянно сжигает себя в настоящем, и прошлому остается остывший пепел. Пламя настоящего подвижно, и потому ни на что не похоже. У каждого пламени свой ритм, свой танец. Настоящее всегда печально, но пламя радуется самому себе. Может быть потому, что оно одиноко? Будущее освобождается в настоящем, но только прошлое знает всю правду. Не зная всей правды, мы, тем не менее, привязываемся более всего к настоящему. Поэтому историки и футурологи так популярны. В самообмане мы гипнотически страстны. Мы принадлежим миру, как наши сны принадлежат нам. Мы — сон мира о нас самих. Как только мир проснется, мы исчезнем. И тогда начнется настоящая деятельность. Но кто об этом расскажет и, главное, кто услышит?

Илья Пригожин утверждает, что все процессы во Вселенной необратимы. В том числе, разумеется, и это утверждение Ильи Пригожина. И с этим ничего не поделаешь. Это должно радовать всякого человека, как решающее доказательство неповторимости, уникальности и безысходности сущего. И мне, любителю покалякать о разных туманных проблемах, особенно приятно, что слово, сказанное мной, не может быть сказано никем другим и что это слово своей необратимостью естественно и легко переходит в разряд закона, которого не изменишь. Одно и то же слово, произнесенное разными людьми, будет обозначать не одно и то же, а разное: различна энергия, которой наделено конкретное, актуализированное слово; различен детерминирующий упаковочный материал, в который облечено это слово; различны установки говорящего. Слушающий в процессе восприятия также необратим в понимании энергии, детерминанты и установки услышанного слова. То, что мы «хотим» подумать, то, что мы на самом деле думаем, и то, что высказываем, не могут совпасть ни по форме, ни по содержанию. Необратимость процесса, начиная с эмоционального толчка к мысли и кончая высказыванием, всегда отделяет одно от другого. В этом смысле никакое слово, помысленное, произнесенное, написанное или прочитанное, никогда «не достигает» и вообще не может быть понято во всей своей полноте, во всем горизонте событий, предустанавливающих и определяющих векторы этого слова. Внутренний мир говорящего, внутренний мир слушающего, внешний контекст и материальная опредмеченность окружения — все это различные «шумовые фоны» диалога, каждый из которых по-своему искажает слово. Мы не можем надеяться, что нас когда-нибудь поймут. Десять слов вместо одного не спасают положения. Законы чисел в диалоге обладают минимальным коэффициентом полезного действия. Каждое слово в конечном счете обращается в нуль. Сумма нулей — слабое утешение для того, кто надеется оперировать числами и достичь осмысленности. Необратимость неотвратима на всем временном континууме — на пространстве «до», на поле «сейчас», на бесконечности «после». Историю Дон-Кихота современники понимали иначе, чем сам автор и сам Дон-Кихот, и, несомненно, иначе, чем мы понимаем сейчас. Завершенный текст — катастрофа необратимости. По материальным следам и останкам мы можем вообразить «как это было», объективировать нашу иллюзию иллюзией прошлого. Тем не менее, люди упорно множат массивы необратимых слов — духовных наркотиков культуры. Кто знает? Возможно, когда-нибудь, в необозримом будущем эта деятельность достигнет результата, и тогда ничего нельзя будет исправить, поскольку боговдохновенное слово было произнесено раньше, чем мы научились говорить.

Все есть жизнь — пылинка на дороге, сама дорога, и сам воздух, и первый крик ребенка, и последняя похоронная процессия минувшего года. Ничто в мире не умирает, но рождается дважды, по меньшей мере, дважды. Первый раз, когда из ничего приходит во что-то, и второй раз, когда из чего-то уходит в ничто. Можно страдать, когда погибает вечное, но стоит ли печалиться, если исчезает преходящее? На короткое время мы высвечиваемся на экране жизни, непрофессиональные актеры, ломая бутафорские копья ради справедливости, которая нам не принадлежит. Не мы смотрим этот фильм, не мы его ставим, и даже наш голос за кадром, когда роль сыграна, не попадает на звуковую дорожку. Кадры мелькают. Двадцать четыре в секунду. Двадцать четыре в сутки. И ни один не успеваешь прожить со всей полнотой.

Соблазнительно представить себе бывшее и будущее человечество единой личностью, а себя — частью одного и единственного пути. Тогда кто-то другой, не повторяя тебя, пройдет свою часть дороги. Соблазнительно, но почему в ушах отдаются эхом знакомо-чужие выкрики: дубль! еще дубль! И все это повторяется снова. И тогда — ощущение нескончаемого удвоения.

А вдруг там, за кадром, крутят другой фильм? Откуда такая жадность к иной, не свойственной тебе роли? Оттого ли, что твоя собственная роль кажется репетицией, не удовлетворяющей режиссера? Или боишься, что за кулисами ждет выхода дублер?

Не бойся, он произнесет другие слова, и они не будут твоими, но аплодисменты ты можешь принять на свой счет, и пока не стихли снисходительные хлопки, стучись во мрак немой, и тебе откроется свет звучащий.

Более полутора веков назад Людвиг Берне предложил простой способ быстро стать оригинальным писателем. Необходимо, говорил он, три дня подряд записывать без льстивости и фальши все, что приходит в голову — о себе, о своих женах, о турецкой войне, о Гёте, о криминальном процессе Фукса, о дне страшного суда, о наших начальниках, и по прошествии трех дней вы, говорил он, будете поражены и удивлены своими новыми невероятными мыслями.

Льстивость включается в общение, если нужно что-то получить, а фальшь — если необходимо что-то скрыть. От самого себя мне нечего ждать или утаивать, и потому сам с собой я откровенен. Разговоры о самом себе — это вечная тема, она никогда не иссякает, обладает нетленной новизной и оригинальностью: не стану же я повторять себе то, что и так знаю. У меня масса замечательных качеств: талантливость, трудолюбие, энергия, доброта, остроумие, чадоженолюбие, тонкость чувств и глубина их выражения. Даже краткий перечень моих качеств доказывает, что я один из лучших людей своего времени, и не только своего. Я никогда не обрушиваю на собеседника всех своих достоинств, это может поставить его в неловкое положение, а в разговоре с самим собой я не признаюсь во всех талантах, чтобы не вводить себя в смущение. Меня любят из благодарности, что я существую, а не любят из зависти по той же причине.