Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Терроризм, индивидуальный и групповой, это наше, русское изобретение. Худощавый, скорее, тощий человек, произнесший фразу, сидел за соседним столиком в уличном кафе на Рю-де-Националь как раз неподалеку от того места, где три дня назад разлетелся в клочья автомобиль со взрывчаткой. Отсюда хорошо были видны голодные оконные проемы и изуродованный взрывом угол дома. Извинившись, я подсел к соседнему столику со своим кофе и номером «Фигаро».

— Вы русский? — спросил я.

— Oui, oui, — энергично кивнул он.

Я осторожно оглядел его. Лицо в глубоких морщинах внушало доверие, впрочем, почти все русские носят лица, внушающие доверие. Он был трезв, держался раскованно, как человек в отпуске, и, судя по внешнему виду и мимике, обладал чувством юмора. Его молчаливый собеседник, суховатый и сдержанный, был, скорее всего, англичанином.

— Я говорю, — продолжал русский, обращаясь ко мне, — я только что говорил, что Россия дала миру много замечательного и может дать еще больше. Мы дали миру аппарат Маркони изобретателя Попова, лампочку Ильича инженера Яблочкова, эксперимент Чернобыля и многое-многое другое.

Несомненно, это был русский. Только они способны на такие смелые обобщения, на которые у всякого другого не хватило бы духу.

— Впервые встречаю веселого русского, — признался я. — До этого мне попадались довольно мрачные субъекты, на все претендующие и всем недовольные.

— Понимаю, — согласился он, — Достоевский... культ личности... права человека... Но уверяю вас: у нас в России все это выглядит совершенно иначе. Мы смеемся чаще, чем этого от нас ожидают, и смеемся над тем, над чем все остальные плачут. Поэтому мы непобедимы.

Он вздохнул.

— Вы большой патриот, — сказал я. — Это приятно удивляет здесь, в Европе, где мера патриотизма колеблется с курсом валюты.

— Так, — согласился он, — хотя должен признаться, что у нас, в России, любовь к родине прямо пропорциональна неприязни к правительству.

— Это понятно, — сказал я, — когда вам, русским, удается вырваться за границу, то неприязнь вы оставляете там, а любовь берете с собой. Вы собираетесь возвращаться на родину?

— А вы хотите купить меня здесь? — парировал он.

— Увы, не располагаю средствами.

— Несомненно, я возвращаюсь, — ответил русский, и его молчаливый спутник, по-видимому, тоже русский, кивнул.

— Но там так трудно жить! — подзадорил я. — Там каждый сантехник скажет вам, что пора менять систему.

— Менять систему, — вздохнул он, — теперь даже это не поможет. Все было бы ничего, если бы не они, — ткнул он пальцем вверх, и я понял, что он имеет в виду верхний и средний эшелоны бюрократии. — Они забирают свои пайки, оставляя нам наши пайки. К сожалению, мир нас забыл. Все занимаются ливийцами, китайцами, южноафриканцами, но только не нами, русскими. И это несправедливо. А ведь мы дали миру столько всего.

— Лампочка Ильича, — кивнул я, — и аппарат Маркони. А я мечтаю побывать в Сибири. Это сказочная страна.

— Легче легкого оказаться в Сибири, — пошутил он. — Особенно если не по своей воле. Приезжайте, я вам это устрою. Как говорил один чукча...

Я громко расхохотался.

— Простите, — сказал я, — из-за этого чукчи я едва не лишился работы, — и, видя удивление собеседника, пояснил, — я служу в Парижском центре по составлению русских анекдотов. У меня была целая серия про Чапаева, про чукчу, про Брежнева...

— Кто такой Брежнев? — спросил он. — Ах да! — вспомнил он. — Так чукча — это вы?

— Да. Русский чукча родился в Париже. Так ему и надо... А недавно шеф сказал мне, что сегодня чукча не вызывает даже кривой улыбки и что если я не придумаю что-нибудь свеженькое, он выбросит меня за ворота. Проклятый кровопивец.

— И правильно сделает, — решительно подтвердил русский. — Не фига изгаляться над нашими святынями. У нас в России...

— Да бросьте вы! — перебил я. — Носитесь со своим патриотизмом, как бухгалтер со своим геморроем. У вас в России — скучно. И если вы даже анекдоты экспортируете через третьи страны...

— Да, — вздохнул он, — нет ничего скучнее нашей жизни. Да и вашей тоже, — улыбнулся он широко, обаятельно, по-русски.

Я допил остывший кофе, раскланялся.

— Месье, — сказал я, — всему виной ваши претензии на исключительность. Исключительность — прибежище убогих.

— Пусть, — с горечью произнес этот странный человек, и его глаза наполнились слезами. — Все равно я люблю Россию до боли сердечной.

Пока я переходил улицу, я чувствовал на себе его взгляд.

Самолетом я добрался через Гонконг в Токио, а оттуда в Киото, где предполагал встретиться с Асито-сан, чья личность и направление ума волновали меня с давних пор, когда впервые я познакомился с его методом отыскания истины. Несколько его abstracts, помещенных в «Сайенс», в свое время и позже не обратили на себя пристального внимания. Ученые и философы часто занимаются пустяками, поднимая по этому поводу разноголосый шум, и потому великая концепция Асито-сан осталась незамеченной. Этот человек, сумевший отыскивать истину в полноте ее познаваемости, сумевший высказать ее на языке семантики и математики, мог по праву быть причисленным к благодетелям человечества. Или к злодеям, поскольку сделал ненужными усилия миллионов людей, которые занимались тем же, но иначе: просто перекладывали, меняя местами, понятия обыденного сознания, не имеющие в себе никакого значения, кроме заключенного в самих словах.

У меня было рекомендательное письмо профессора Свенсона, изобретателя знаменитой игры семантических сетей. Свенсон и Асито-сан некогда работали вместе в Венерсборге, или, по словам Свенсона, «просто гуляли по берегу озера и бросали камешки в воду». Затем Асито-сан оставил научные занятия, вернулся домой и обратился в правоверного буддиста. Эта метаморфоза ничуть не удивила Свенсона, и, по его мнению, всякий аналитик рано или поздно возвращается к Единому, чтобы оплатить грех обретенного знания искупительной жертвой отказа. Это так, хотя и печально. Человеку, нашедшему истину, нечего делать среди людей, он может возвращаться обратно.

Я немногого ждал от своей поездки. Асито-сан, если он жив, был в таком почтенном возрасте, когда память и внимание фиксируются на далеких подробностях, милых его сердцу, но совершенно безразличных для слушателей. Кроме того, отказ от мирской суетности означает и отрешение от прежних дружеских отношений, и старый самурай мог с непроницаемым лицом и без традиционной безразличной улыбки заявить мне, что никакого Свенсона он и в глаза не слыхивал и что по поводу истины мне лучше обратиться во Всемирный банк статистики, где систематизированы любые истины, когда-либо открытые или обнаруженные человечеством во все времена его существования. Я рассуждал с точки зрения европейца. Если же учесть, что нынешний Асито-сан вдруг стал буддистом, тогда мое предприятие заранее обречено на провал: учение открывается тому, кто умеет слушать, я же собирался, по-видимому, услышать не то, что мне скажут, а то, что хочется. Тем не менее со свойственным европейцам упрямством я решил все-таки побеседовать с мудрецом.