Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Не понимаю тебя, Киникос.

— Скажи, для того нищего важнее то, что он нищий, или то, что одет он в одежду нищего?

— Конечно, для него важнее его содержание, чем его форма.

— Не так ли и ты поступаешь, Протагоном, когда облекаешь в пышные одежды слов то, чем сам ты не обладаешь?

— Смотри, Киникос, нищий поднялся и направляется к нам. Что ему нужно?

— Протагоном, дай ему одно из твоих прекрасных стихотворений, и пусть он пообедает во славу твоих песнопений.

Жизнь граничила с чудом, чудо граничило с абсурдом, абсурд граничил с бредом, бред перетекал в жизнь, и этот импульс мог бежать бесконечно, как сигнал в кольцеобразно замкнутой нервной системе медицинской пиявки.

Он родился перед войной и потому младенцем счастливо избежал родовой травмы, гепатита, абсцессов, пищевых отравлений и благополучно прошел этапы свинки и краснухи. Когда его принимали в пионеры, ему рассказали о героической гибели Павлика Морозова, убитого злодейской рукой дяди-кулака с помощью традиционного народного топора. Чуть позже он верил в Чапаева, Ворошилова, Чкалова, папанинцев. Ему хотелось стать моряком или разведчиком, но почему-то никогда не хотелось стать Лениным или Сталиным, и за свою жизнь он не встречал человека, которому хотелось бы стать Павликом Морозовым. Он читал книги, но они его ни о чем не спрашивали, так как отвечали на свои собственные вопросы, которые им никто не ставил. Он не думал воодушевляться и потому был равнодушен к праздникам трудовых будней освоителей целинных земель и строителей сверхдлинных магистралей. Он пытался искать смысл и понял, что там, где он ищет, смысла нет, а там, где смысл может быть, ему не дадут искать, потому что он хотел искать для себя вместо того, чтобы довольствоваться тем, что для него нашли другие. Разливанное море пошлости затопляло все: образование, науку, производство, политику, искусство. Среди мастеров всеобщей пошлости были свои гении и дилетанты. Гении пошлости получали дополнительную пайку, дилетанты упивались перспективами. Он жил пошлостью, дышал ее воздухом, чувствовал ее чувствами. Исследовать пошлость было невозможно, для этого требовалась иная, не пошлая жизнь. Так, лучшими теоретиками полета являются не птицы, которые летают, а люди, которые не летают. Он утешал себя тем, что он — Робинзон, и следует перетерпеть, завести козу, Пятницу и ждать брига избавления, но и сама эта надежда была надеждой пошляков.

Жизнь граничила с чудом, чудо — с удивлением, удивление — с непрестанным ожиданием, ожидание — с согласием, согласие — с лицемерием, лицемерие — с ложью, ложь пропитывалась пошлостью и втекала в жизнь, и все это длилось бесконечно, как сигнал в замкнутой системе нервов медицинской пиявки.

Так живет скучный человек, и когда умрет, его скучная жизнь будет продолжаться без него, потому что она неизменна, спонтанна и неисчерпаема и неистребима вплоть до второго пришествия. А там — суд.

За всю долгую, иногда кровавую, а остальное время скучную историю нашей маленькой многонациональной и гордой собой стране ужасно не везло с вождями. Ими становились то гении, то злодеи, то фарисеи, то саддукеи. И потому народ стал пить. Начиная с конца семнадцатого года. То озлобленно, то уныло. Триста лет спустя появились первые признаки генетического вырождения: в белой горячке народ видел не чертиков, как это принято у всех, а бескрайние дали светлого будущего. Правительство забило тревогу — пьянство было объявлено вне закона, и стоимость одной бутылки стала равной десятичасовому заработку рабочего.

Но народ в своей глубинной мудрости и голубиной кротости знал: от болезни можно уйти лишь пройдя сквозь болезнь. Я верил в свой народ. Однажды спросил своего кучера:

— А что, Федор, вишь, водочки-то теперь не купишь — цена кусается! Будешь гнать самогон?

— Известно, буду, а что сделаешь? — вздохнул кучер.

— Так ведь посадят в тюрьму?

— Знамо, посадят, куда ж денешься?

— А тогда что?

— Сын будет гнать, что ж сделаешь?

— Так ведь и его посадят!

— Знамо, посадят, куда ж денешься?

— А тогда что?

— Стал-быть, внук начнет гнать.

— Так ведь и его посадят!

— Куда ж денешься? Посадят. А к тому времени и я возвернусь.

Эту историю рассказал мне один великий актер, гостивший проездом из столицы. Дорожная карета знаменитого артиста была весьма удобна — с высокими легкими колесами и, что особенно важно на наших разбитых дорогах, — карета покоилась на прочных шведских рессорах.

На облучке сидел тот самый Федор. Его лицо было угрюмо, потому что трезво, и одновременно лукаво, потому что Федор намеревался «залудить», как только выедет за городскую околицу. Голова Федора после отсидки еще не обросла, и седые волосы торчали смешными кустиками, но пара лошадей была отменно хороша, особенно пристяжная кобыла-двухлетка, гладкая, сильная, с красивыми, томительно-стройными ногами, как у балерины.

С детства меня уверяли и до сих пор продолжают настаивать, что от меня зависит мир на земле, светлое будущее для потомков, которых, кстати, я сам не увижу и вполне вероятно, что они окажутся подонками; что от меня зависит могущественная человеческая цивилизация, что вообще-то я весьма значительная персона грата, что правительство всегда советуется со мной, вырабатывая очередные глобальные решения, и все они изнемогают от усилий сделать мою жизнь прекрасной настолько, насколько хватает их воображения. Однако при зрелом размышлении я понял, что это не так. Соотношения масс меня и всех остальных настолько не в мою пользу, что мною как величиной допустимо пренебречь.

Я не космонавт, не мореплаватель, не шахтер, не пехотинец, не юрист, не наркоман, не министр, не спортсмен, не музыкант, не социал-демократ и так далее. То есть все эти математики, министры, взяточники и прочие живут так, словно меня на свете не существует, и они правы, потому что я живу так, словно на свете не существует всех этих министров, преступников и так далее. Я не принадлежу им, они не принадлежат мне. Величина меня, которая остается в результате операции исключения, так мала, что я могу достоверно утверждать, что меня не существует и поэтому никто не спрашивает моего совета и не прилагает усилий облегчить мне жизнь. Напротив, моя жизнь, которая никому не нужна, день ото дня становится тяжелее.

Но если я не существую для них, тогда я существую для себя? Поскольку, если верить паспорту, я когда-то родился и при рождении получил социальную кличку, которую, кстати, не сам себе выбрал. Но в том-то и дело, что и сам себе я не принадлежу, поскольку мне мешают осуществиться все эти министры, взяточники, социал-демократы и так далее.