Игорь Адамацкий - Созерцатель

Иисус внимательно посмотрел в безмятежное радостное лицо Андрея.

— Ты хочешь мудрости, брат? — спросил Симон.

— Да, — выдохнул Андрей, — хочу много мудрости. Мудрость веселит душу, как вино пьянит сердце.

— Во многой мудрости много печали, — сказал Иисус. — Помни: кто наблюдает ветер, тому не сеять, и кто смотрит на облака, тому не жать. Ты знаешь, куда приведет эта дорога?

— Знаю, Учитель. Она приведет нас, куда мы званы. И если не свернем, мы придем на свадьбу, и там будет музыка и красивые девушки.

— Так, Андрей, эту дорогу ты знаешь. А знаешь ли ты, сколько дорог у мудрости? — спросил Иисус.

Андрей снова повернулся, подпер голову ладонью. Симон с тайным восторгом переводил взгляд с одного на другого.

— Я чувствую, Учитель, — сказал Андрей, — ты расставляешь сеть, чтобы уловить мою мысль.

— Зачем? — спросил Иисус. — Твоя мысль, как молодая резвая лошадь без всадника. Никто не знает, куда она поскачет. И если я уловлю ее, то у кого спрошу, кому она принадлежит?

— Так! — Симон ударил широкой ладонью по колену. — Душа — всадник мысли. А слова — это поле, по которому она скачет.

Иисус одобрительно кивнул.

— Дорога к мудрости одна, — неуверенно сказал Андрей.

— Тогда почему по ней не идут все? — последовал вопрос.

— Нет, Учитель, дорог у мудрости много.

— Тогда как ты узнаешь, по какой идти?

— Ты прав. Учитель, и я не знаю даже одной дороги к мудрости. Или мне этого не нужно? — весело усомнился Андрей. — И вместо пути к мудрости жениться, как брат мой? — Андрей возвел руки над лицом. — Что лилия между тернами, то возлюбленная моя между девицами! Прекрасны ланиты ее под подвесками и шея в ожерельях! Золотые подвески мы украсим серебряными блестками. Я введу ее в дом пира, и знамя мое над нею — любовь!

— Брат, — рассмеялся Симон. — Сначала построй конюшню мудрости для твоей резвой мысли. И не забудь о всаднике — душе твоей. Иначе брести ей пешком по пыли и камням.

Иисус надел сандалии, обернул кожаные ремешки вокруг щиколоток, легко встал, поднял узел с подарками. Симон, плотный, крепкий, надел пояс с ножнами, обтер ладонью потную шею. Андрей снизу смотрел на Иисуса.

— Равуни, — сказал Андрей, — ты знаешь священные книги, тебя учили храмовые мудрецы, ты спорил с гимнософами. Скажи мне путь мой.

— Встань и иди, — протянул руку Иисус. — Нас ждут.

Андрей принял протянутую руку, поднялся, взял посох посмотрел в небо: парящей птицы не было.

— Ты прав, Учитель, — сказал он. — Я не знаю путей ветра, как же мне знать пути человеческие?

— Не печалься, — ласково сказал Иисус, — вино мысли веселит душу, а за все отвечает серебро мудрости. Придет время, и у тебя будет много этого серебра.

Андрей вздохнул, оглядел дерево, под которым они сидели.

— Мне казалось, — улыбнулся он, — что здесь мы отдыхали вечность, а листья дерева не успели даже пожелтеть. Значит, осень еще не пришла.

— Учитель, — сказал Симон, указывая на узел с подарками, — дай мне ношу твою.

— Оставь, Кифа, не сейчас понесешь. Твоя ноша будет тяжелее моей.

— Равуни! — Андрей коснулся плеча Иисуса. — Я хочу посмотреть в твои глаза.

— Посмотри...

Несколько мгновений Андрей смотрел в спокойные печальные глаза.

— Что ты увидел, скажешь? — серьезно спросил Иисус.

Андрей покачал головой и молча пошел вперед, вниз по дороге. Жесткая трава, примятая их телами, поднималась.

Он подобрал хитон, сел на шершавую мраморную скамью, рядом положил узелок с лепешками и посмотрел вокруг: справа поднимались вверх пустые каменные скамьи, где-то там, за деревьями, высился храм Ромы и Августа и массивное навершие Парфенона.

— Страннику Павлу — радоваться! — послышался за спиной знакомый свежий голос.

— Мир и благодать тебе, Дионисий Ареопагит, — ответил, не оборачиваясь, Павел, развязал узелок на скамье, отложил аккуратно четыре конца, перекрестился на вечернее солнце, зависшее на западе, взял одну из мягких лепешек, преломил и стал жевать.

Дионисий обошел старика и сел лицом к нему — на теплый камень ступени.

— Ты ходишь за мной — зачем? — спросил Павел. — Разве тебя не было среди тех, в ареопаге и в пронаосе Парфенона, когда я там говорил?

Дионисий ответил не сразу — рассматривал старика: белая просторная рубашка, собранная в складки на запястьях и на поясе; белая полоса воротника, на котором змеились пляшущие пальмирские письмена; лысая голова; жидкая сивая борода и усы; черные брови; набрякшие веки; щеки старика в свете солнца бронзовели темно и древне.

— Я был там, — ответил Дионисий, — и был всюду в Афинах, где ты собирал множество граждан и говорил о своем Боге.

— Что же ты хочешь услышать сейчас? — спросил Павел и протянул мягкую лепешку. Юноша взял лепешку, и Павел невольно залюбовался им: открытое лицо, мягкая борода, сильная шея, гибкое, как у зверя, тело. — Сегодня я ухожу из Афин.

— Знаю, — Дионисий откусил пол-лепешки и задумчиво жевал белыми ленивыми зубами. — Сегодня ночью... во сне... ко мне пришел кто-то в красном хитоне и с горящей свечой в руках, и сказал: «Дионисий, спроси Павла». Но о чем я должен спросить тебя, он не успел сказать, потому что мой раб разбудил меня.

Старик доел лепешку, завязал узелок, отодвинул в сторону.

— Он не сказал, о чем я должен спросить тебя, — повторил юноша.

Павел молчал. Его глаза были глубоки и спокойны.

— Почему ты подвергаешь поруганию красоту Афин? — спросил Дионисий. — Разве красота твоего Бога лучше красоты наших богов? Если, как ты говоришь, сущее в человеке — это вера, то ты видел деревянные доски Апполодора, и там молящийся жрец — разве в нем не пылает всесветная вера? Здесь — родина наших предков и древних богов, зачем нам твой, новый?

— Древнее прошло, теперь все новое, — заметил Павел.

— Откуда ты знаешь? Разве ты дельфийский оракул? — продолжал Дионисий. — Тебя называют Гермесом за твое красноречие, но разве мало было в Афинах сладкоречивых ораторов? У нас был воитель против старых богов — Сократ. Не за то же самое и тебя отовсюду гонят? Если все верят в одно, а ты — в другое, то как докажешь свою истину?

— Скажи, Дионисий, — устало спросил Павел, — от чего ты скорее откажешься — от своей прекрасной одежды или от своей веры в Аполлона?

— Конечно от одежды, — рассмеялся юноша. — Аполлон узнает меня, даже если я буду обнаженным. Одежда когда-нибудь истлеет...

— Скажи, Дионисий, что предпочтешь — статую Аполлона или самого Аполлона?

— Да, странник, статуя Аполлона прекрасна, но сам Аполлон несомненно прекраснее своей статуи.

— И афинянам случалось, — спросил Павел, — свергать плохие статуи и воздвигать хорошие?

— И это было, — ответил юноша.