Игорь Адамацкий - Созерцатель

— И себе ты веришь больше, чем своей одежде, и Аполлону ты веришь больше, чем его статуям? — спросил Павел.

— Да, я присягал хранить и защищать отеческие святыни.

— А я и не зову тебя отрекаться от отеческих святынь. Красота Афин, ваши храмы и идолы — это ваш дом, живите в нем, — сказал Павел. — Но если ты увидишь что-то лучшее, чем прежнее, ты не скажешь, что новое плохо?

— Нет, странник, не скажу, если увижу.

— А если увидишь, тогда будешь держаться за прежнее и гнать от себя того, кто захочет открыть тебе глаза?

— Согласен с тобой, Павел, — улыбнулся юноша. — Ты хочешь сказать, что тебя и твоих помощников и учеников отовсюду гонят именно за то, что вы пытаетесь открывать глаза?

— Да, Дионисий, да, но не слепым вождям слепых, это бесполезно. Вы, афиняне, от лжи бежите, но истину преследуете... с оружием в руках. Если бы мы были не правы, то нам не угрожали бы смертью. Мы отовсюду притесняемы, но не стеснены. Везде гонимы, но не оставлены. Всегда низлагаемы, но не погибаем.

— А мы, афиняне, свободны, — ответил юноша с гордостью. — Стань афинским гражданином, и вместо одного бога — пантократора — ты получишь многих. Много богов лучше, чем один.

— Вы свободны, кто же это оспаривает? Но вы легко становитесь рабами собственной свободы, а ваша свобода легко становится добычей тирана. Разве это не было? Я же, Савл из Тарсуса, от рождения свободный римский гражданин, совлекши ветхого человека и обновившись внутренним, стал ничтожнейшим рабом Иисуса Христа, и не по внешнему понуждению, а по душевному откровению, и своего рабства не обменяю на твою свободу, Дионисий Ареопагит. Твои боги далеко от тебя, а мой Господин всегда со мной, где бы я ни оказался.

— Так что же ты, Савл из Тарсуса, — улыбнулся юноша, — ты называешь себя апостолом, за тобой по пятам идет слава чудотворца, так сотвори чудо — заставь меня поверить в твоего Господина. За этим я и пришел за тобой сюда, в театр Диониса. Смотри: здесь пусто. Но представь: появляются актеры, играют «Электру» и говорят: «Принуждение заставляет это свершить». Так вот: принудь меня поверить, и я поверю.

— Зачем, — спросил Павел, — зачем я буду насильно тащить гражданина свободы в неволю веры? Серафим, который слетел в твой сон, сказал: «Спроси Павла». Но он не сказал: «Повинуйся Павлу». И ты можешь прийти на площадь и в любое иное место и начать опровергать мои слова... Но сегодня ты пришел ко мне усомниться в собственном сомнении... Ты можешь опровергнуть меня, но попробуй опровергнуть себя. Чем более ты будешь усиливаться в борьбе с сомнением, тем более воздвигнешься в моей правоте. Боги века сего преходящи... Поклонение мертвым идолам — это избитые пути скотов. Imitatorum servum pecus [145] подражателей рабское стадо (лат.) ...

Они помолчали. Павел встал, посмотрел на сидящего.

— Мне пора.

— Куда идешь ты, Павел?

— В Македонию, к филиппийцам, — ответил старик, еще раз взглянул в лицо юноши, улыбнулся. — Пусть будут пути твои благословенны, Дионисий.

— И твои тоже, — задумчиво ответил юноша.

Павел живо поднимался по ступеням театра вверх, к выходу на дорогу к недостроенному храму Зевса.

— Эй, Павел! — воскликнул юноша, вскакивая на ноги и помахивая забытым на скамье узелком с лепешками. — Твои лепешки!

— Отдай птицам! — послышалось сверху.

Дионисий смотрел, как старик поднимается по ступеням, как развеваются складки хитона, как прихлопывают сандалии по коричневым пяткам, потом положил узелок с лепешками на скамью, вздохнул и пошел в другую сторону.

— Приветствую тебя, Протагоном, одетый в богатые одежды, наследник муз и любимец доступных женщин, всеми почитаемый поэт, как говорят о тебе другие, известный всюду от Афин до Эллады, как уверяешь ты сам, и да будут дни твои несчетны, как твои стихи или как страницы книги судеб!

— Здравствуй и ты, Киникос, выкормыш Эйронии. Но почему ты приветствуешь меня столь пышно?

— Каждому свое, Протагоном, каждому свое. Я читал и слышал твои стихи, написанные словами природного языка, но по законам варварского, и потому полагаю, что пышность обращения к тебе вполне соответствует пышности твоей поэзии и пышности твоего представления о самом себе. Хотя, возможно, в этом случае мы ошибаемся оба.

— Поясни, Киникос, что ты подразумеваешь под ошибкой в данном случае?

— Охотно. Пышность твоего, Протагоном, представления о своем поэтическом даре принадлежит тебе. Если ты откроешь свое мнение внезапным признанием, то это не будет больше принадлежать тебе. Если же не откроешь, тогда об этом никто не узнает. Истинное или неистинное всегда лежит вне любого предмета или явления. Так что ты ошибаешься в своем представлении о себе как о поэте и человеке. В свою очередь, и я ошибаюсь, но по другой причине. О тебе я могу судить истинно тогда, когда поэт в тебе умер. Но пока ты жив, как человек, живет в тебе и поэт, но как только не станет того и другого, мое суждение потеряет смысл для вас обоих, а вместе со смыслом потеряет истинность. Так что, Протагоном, и мои пышные слова о тебе, и твое пышное восприятие себя равно ошибочны, не обладают истинностью и, значит, ценностью. Можешь считать, что моего приветствия будто и не было. Просто ты шел по людной площади и повстречал некоего человека по имени Киникос, который хочет просить тебя прояснить некоторые неясности в твоих стихах.

— Спрашивай, Киникос, но я не уверен, что смогу объяснить свои стихи. Иногда я прошу других объяснить их.

— Как, разве не ты пишешь свои стихи?

— Конечно, я пишу их сам. Но поэт, как ты знаешь, руководится тем вдохновением, каким на него воздействуют музы. И ты знаешь, что так бывает всегда. Всех прежних поэтов нам объясняют те, кто способен добраться до смысла их стихов.

— Это странно слышать, Протагоном. Если боги или музы избирают тебя, чтобы передать людям скрытый смысл мира, и одновременно лишают тебя возможности понять то, что ты пишешь, тогда почему ты ставишь себе в заслугу то, что принадлежит другим? Или ты просто исполнитель чужих песен?

— Нет, ты не прав, Киникос. Своими стихами я доискиваюсь до своего смысла, но прошу других объяснить значение и красоту своих стихов, потому что другой увидит их не изнутри, как я, а снаружи и сможет определить их красоту и достоинства. Если бы это было иначе, тогда не было бы великих поэтов и поэтов средней руки и поэтов ничтожных. Тогда всякий, кто умеет связывать слова, смог бы объявить себя великим.

— Значит, ты полагаешь, что оценка достоинств произведения лежит вне творца?

— Да, несомненно.

— И тогда величие поэта определяется количеством почитателей?

— Несомненно, как это бывает на состязаниях рапсодов. Чем большее число людей видят красоту в стихах или в музыке или в картинах художника, тем большей ценностью обладает его творчество.