Игорь Адамацкий - Созерцатель

В преодоление дня еще были звонки, старушка, жалующаяся на невестку. Мужчина, желающий бросить курить. Еще какие-то звонки и голоса без признаков, и К. М. быстро с ними разделался. После этого особенно приятно было читать, как нежно-стыдливо и упоительно-страстно Наташа Ростова признавалась в любви Пьеру Безухову.

«... — Послушайте, граф, — говорила Наташа с прежней бледностью в лице, но уже глядя на Пьера блестящими оживляющимися глазами, то ревнуя себя к своему прошлому, то отдаваясь тому необычному, новому, волнующему, что она чувствовала в себе в эту счастливую минуту, и не могла сдержать и выдавала и частым дыханием, и напряженно звенящим голосом, и слабым, почти желтым румянцем, вдруг покрывшим ее шею и подбородок. — Amour et mort rien n'est plus fort, — неожиданно для себя вдруг сказала Наташа и покраснела больше прежнего. — Простите, граф, я говорю не то и не так, как следует говорить.

— Я понимаю вас, — тихо ответил Пьер, багрово краснея от неожиданного и счастливого смущения. — Я все понимаю. Сейчас не надо об этом. У нас впереди будет много-много случаев поговорить обо всем... И много-много счастья, — прибавил он еще тише...»

К. М. дочитал главу и долго сидел неподвижно, думая о том, чего в жизни не бывает. Неожиданно позвонил какой-то сумасшедший и попросил не беспокоить его во сне кваканьем. На что К. М. раздраженно и не по правилам ответил, что нечего высовывать ноги из-под одеяла, тем более что ногти не стрижены. Тотчас после этого снова раздался звонок и какой-то знакомый чистый голос захихикал:

— Але? Это у вас отпускают утешения?

— Прасковья Прокофьевна! — обрадовался К. М. — Не притворяйтесь, я вас узнал. Я чертовски рад вас слышать. Как ваши дела? — спросил он, глупо улыбаясь.

— Да вот, — продолжала хихикать П. П., — сидим у моего приятеля, всемирно известного поэта и версификатора Канопуса и развлекаемся высоколобыми разговорами... А я ведь к вам с заботой, голубчик. Понимаете, мы тут говорили, говорили, и пока говорили, потеряли логику рассуждений. Стали искать, так и все остальное запропастилось. И теперь у нас ничего ни с чем не связывается.

— Н-да, — важно промычал К. М. — Ситуация. А про что вы?

— Старина Канопус, — объяснила с восторгом П. П., — последнее время бзикнулся на знаковых системах...

— Молодец старина Канопус, — похвалил К. М., — сплетите ему венок из пальмы первенства.

— Обойдется фикусом, — парировала П. П., — а вы, голубчик, — издевательски-просительным голосом продолжала она, — вы пораскиньте-ка своим могучим рацио... Подбросьте восьмушку мыслишек про знаковые системы, чтоб я могла уесть этого проклятого энциклопедиста.

— Н-да, — проникаясь важностью, протянул К. М., — это серьезно. Давайте сначала о терминах. В линии — графема. В жесте мовема. В диалоге визави — лексема. По телефону — телефонема...

— Так-так, усекаю, — обрадовалась П. П., — продолжайте.

— Знак — только в восприятии. Когда он становится знаком, тогда он узнаваем. Вне узнавания — нет знака. Знак — побуждение к конкретному действию, — нащупывал К. М. — Действие — конкретизация восприятия, а восприятие — абстракция действия...

— О!

— Все идеологи, то есть и поэты тоже, суть мифографы. Они рассчитывают на последствие, то есть на постконкретизацию преабстракции...

— О! О мифе и абстракции, голубчик!

— Что вас больше устраивает, индукция или дедукция?

— Ab ovo usque, — начала она и поправилась. — Ab equis ad asinos. [6] От яйца... от всадника к ослам (лат.)

— Но... asini exiguo pabulo vivunt [7] Ослы удовлетворяются скудным кормом (лат.) , — отозвался К. M. и продолжал: — Суть мира сего — в иерархии. На первом, животном уровне — аллегория, выделение ведущего эстетического, нравственного, социального признака. На втором, человеческом уровне — символ, то есть выделение двух и более аллегорий для получения идеологемы, присущей лишь данному социуму. На третьем, общечеловеческом, уровне — миф, то есть выделение двух и более символов для получения идеологемы, присущей человечеству. Миф — третье измерение аллегории. Аллегория может стать символом, а символ — мифом... Так что в качестве материала разговора...

— Превосходно! — восхитилась П. П. — Вы умничка, голубчик. Почему бы вам не писать романов?

— Помилуйте! — испугался К. М. — Ни за что. Прибавлять к той куче хлама, что накоплена отечественной словесностью? Разве что под угрозой смерти...

— Вот-вот, — разочарованно проговорила П. П., — все мы под угрозой смерти, а никого не уговоришь на роман.

— Канопус...

— Тоже отмахивается, даже руками машет. Говорит: я сумасшедший, но не до такой степени. Говорит: напишешь роман, а потом с тобой знаешь, что произойдет? Говорит: не выбирай себе жены — вдовою быть ей, погибелью заражены узлы событий. Не предугадывай путей — все тупиковы, не отвергай своих цепей — найдешь оковы.

— Прекрасно сказано, — подтвердил К. М. — Канопус — суть орел небопарный, сеятель светлопустынный. Он — эпиграф к вашей роли.

— Мрррау, — ответствовала П. П., — кто знает свои роли? Кто читал свои эпиграфы? Может быть, — предположила она, — вы и есть тот самый Канопус, кого все ищут?

— Никак нет! — испугался К. М. — Каждый — сам себе Канопус. Плюнь в любого — попадешь в Канопуса.

— Сколько слюны нужно, — раздумчиво произнесла П. П., — и какая слюна! Спасибо, голубчик, вы меня успешно утешили. — И она повесила трубку неожиданно, так что К. М. не успел пожелать ей спокойной ночи.

Уснул он далеко за полночь. И хотя кресло у стола откидывалось, как в самолете, поза была неудобна и сон не в сон. Он погружался в полудремоту, густую, вязкую, и мерещилось болото, зловонное, булькающее миазмами, засасывающее так, что ноги с трудом выволакивались из тягучей жижи и слышался чавкающий всхлип, будто болото снова что-то или кого-то проглотило. А он все шел и шел, не чая выбраться к сухой тверди, и остановки движения не было, и появлялось желание лечь и никуда не двигаться. И тут он проснулся, оттого что в темном кабинете из-за спины из окна лился ровный свет, проникающий пространство и вещи. К. М. повернулся и увидел над горизонтом километрах в пятидесяти яркое, яблокообразное пятно, оно то останавливалось, то начинало двигаться. Опять прилетели, подумал К. М. и попытался заснуть и досмотреть, чем кончалась болотная эпопея, но заснуть не удавалось. И тут зазвонил телефон, тихо, ненастойчиво, но внятно. К. М. обрадованный, что сможет разогнать навязчивую дремоту, бодро взял трубку и весело сказал:

— Доброе утро. Вас слушают. Говорите.

В ответ раздалось молчание, спокойное, выжидающее.

— Говорите же, — повторил К. М. упорнее и мягче, моделируя бархатистую твердость в голосе. — Если у вас что-то случилось, и ваша беда не требует вмешательства милиции или скорой помощи, расскажите мне, и мы вместе попытаемся выбраться из затруднений.