Игорь Адамацкий - Созерцатель

— Вспомнил! — вдруг заорал Гоша, так что трубка сама отлетела от уха К. М. — Вспомнил! Ты делал за меня диплом, а я потом неделю поил тебя дважды в день.

— Кажется, что-то похожее вспоминаю. Точно. Диплом я писал какому-то идиоту. Так это был ты?

— Конечно. Только с той поры я заметно поумнел.

— Поздравляю, — серьезно сказал К. М. — Стало быть, университет не оказал пагубного влияния на твой интеллект? Так что ты хочешь, Гоша с киностудии? Утешения?

— Нет, — захихикал Гоша, — у меня есть две утешительницы для тела и для души. Я хочу возобновить знакомство с тобой.

— Мне запрещено назначать свидания мужчинам.

— Брось, — увереннее продолжал Гоша, — я вчера засек тебя в нашем стойле и собирался подойти, но ты исчез. Потом я сидел за вашим столиком с шефом, с очень оригинальной старушкой и милашкой. Кто она?

— Старуха — пенсионерка, милашка — застенчивая наркоманка.

— Подходит. Так вот: я договорился с твоим шефом, он разрешает тебе в любое время сниматься в моей ленте.

— Я не собираюсь сниматься даже в твоей ленте, Гоша. Не люблю сильного света в лицо.

— Не ломайся, старина, я еще не встречал человека, который вообще отказывался бы от съемок в кино.

— Теперь ты встретил. В гробу я видел твое кино.

— Помню, — хихикнул Гоша, — там я крутил на фестивале. Послушай, старина, не кобенься. Ты передумаешь, когда увидишь, что мы делаем.

— Что ж необыкновенного вы делаете, чего нельзя увидеть в сотнях других лент?

— А вот этого я тебе не скажу, придешь и увидишь. Я дам тебе отличную роль. Это я решил. У тебя замечательный чайник. Я вчера, как узрел, так и ахнул. Типаж! То, что надо!

— Что ж в моем чайнике привлекательного, носик или ушки?

— Ни то, ни другое, ни третье. Я даже спать не мог.

— От перепоя.

— Чудак, я ничего крепче кефира не пью. Дело не в этом, старина. Послушай меня, и все будет хорошо. Я делаю девятую ленту. Давай попробуем, а? Успокой мою душу. Если у тебя не пойдет — отстану, хоть навсегда. Договорились? Я хочу посмотреть, как на твоем лице пойдет мировая печаль.

— Смешной ты, Гоша, — сказал К. М. — Любой выпускник театрального училища изобразит тебе такую печаль, что рыдания изо всех мест посыпятся.

— Хочу тебя. Не мыслю мировой печали без твоей морды.

— Зрители экран заплюют...

— Не заплюют, — обрадовался Гоша, уловив сомнения К. М. — Да они застонут от сочувствия к тебе. Ну как? Подумай же о себе. Если не собираешься развеять свою скуку, тогда пожалей мою тоску по невысказанному. В кои-то веки встречаешь лицо, которое мне нужно... Не ломайся и приходи в студию. Сделаем пробу и начнем, благословясь.

— Право, не знаю. Боязно как-то...

Гоша выругался длинно и некрасиво.

— Ладно, — решил К. М., — у тебя есть «пруха»?

— Господи! — выстонал Гоша. — Сколько угодно! Любых цветов и размеров. Есть современные модели «прух», они довольно изящны, но не прочны и не обеспечивают стопроцентной удачи. Есть модели тридцатых годов, но они сейчас не в ходу. Есть несколько «прух» времен русско-японской войны. Ну? Придешь?

— Приду. Не ради тебя, а ради «прухи».

— Спасибо, старина, — радовался Гоша. — Мы с тобой такое закрутим — все посинеют от зависти.

И Гоша исчез с линии.

К. М. походил по кабинету, постоял у окна, полнясь неясным ожиданием, долго смотрел, как птицы ищут пропитания на зеленой голой траве двора. На дворе трава, думал он, на траве дрова. Глупо. Люди приходят и люди уходят, а дрова пребывают вовеки. Чего они все хотят? Чего хлопочут? Ради каких высоких и вечных свершений суетятся? Почему так упорно цепляются за мелочные дела и упиваются нищенскими удовольствиями? Ведь никто и ничто не может быть навеки. Невозможно раствориться в мире без остатка, чтобы быть во всем и не быть для себя. Почему наши желания так ущербны, а поступки столь невыразительны? Почему наши запредельные мысли столь стандартны, а переживания так пошлы? Неужели во всем и всегда, до последней смертной минуты, не вырваться нам из власти необходимости есть, пить, одеваться, тщиться первенствовать? Если личная жизнь бессмысленна, то какой умысел и кем уловится в общей жизни, которая станет течь своими путями, не заботясь, несет ли по водам нас или выбросила догнивать щепками на глинистые берега?

Осторожный звонок не тотчас вывел из задумчивости, печальные мысли сладки, в них теплится закваска жалости. В трубке телефона раздавалось ровное тихое дыхание.

— Подождите, — быстро сказал К. М., испугавшись, что дыхание вот-вот исчезнет. — Подождите, не уходите. Я так ждал вас.

Он сел в кресло, закрыл глаза. Увидел сквозь веки в расплывающейся светлоте плавный овал лица, глаза и еще что-то, чему названия не находил. Увидел сквозь это лицо, со стороны, самого себя, улыбающегося виновато, глупо.

— Не уходите, — просил он, ощущая как от высокого восторга мурашки ползут по спине, становится прохладно, и глаза наполняются влагой. — Мне так много вам нужно сказать.

Он помолчал, подстраиваясь под тихое дыхание. Заговорил негромко и радуясь, что не нужно выдумывать слова, они сами идут, смягченные удивлением и радостью.

— Не уходите. Я так долго ждал вас. Полжизни ждал, и на вторую половину не хватит ни сил, ни терпения. Верьте мне, как я верю вам и верю всему, что отныне может произойти. Не считайте меня болтуном по вдохновению. Просто я испугался, что вы вдруг исчезнете и никогда не проявитесь. Улыбаетесь? Прекрасно. Возможно, и вы ждали этого разговора и знали — ведь знали? — что он произойдет и всякое такое? Я нескладно говорю, но я научусь говорить с вами, чтоб вам всегда интересно было со мной. Первые слова самые неуклюжие, они сейчас, я вижу, цепляются, чтоб вы внезапно не исчезли, но вы отбрасывайте эти слова, они сами отпадут, как сухие листья. Молчащие люди — страшны, но вы — нет. Я даже не боюсь говорить с вами чужими стихами. Я вас любил, но все это, быть может, моей тоски уже не растревожит. Это Пушкин. Вам нравится? Прекрасно сказано, не правда ли? Но он давно умер. Да, это тривиально, я понимаю, но поэтов или убивают, или лишают возможности жить как подобает поэту. Как подобает? Не знаю. Но наверное как-то возвышенно, легко и радостно. Опять банально? Но что поделаешь? Пошлость — родовое свойство человека, — признавался К. М. в тихое дыхание, — мы привыкаем играть роль, а надо давно уж играть жизнь... простите, пьесу. Поэтому всякое наше дум высокое стремленье непременно опрокидывается в пошлость. Как говорил мой воображаемый друг, поэт Канопус, — все кончилось, настал предел словам, терпи, молчанье, как терпело прежде, лишь с памятью, как с горем пополам, мы разделяем нищенство надежды. Вы смеетесь? Я знаю, почему: вам кажется забавным, что я говорю за вас и за себя. Но поверьте мне, я так долго ждал вас, всю жизнь напролет. Да, да, все это мои фантазии, но, поверьте, именно фантазии являются наиреальнейшими вещами. Фантазия — это прареальность. Я не надоел вам? Спасибо. Реальность — вчерашний день фантазии, поэтому фантазия — завтрашний день реальности. Вот почему я так обрадовался, когда вы позвонили первый раз и молчали. Я тогда понял что это я силой фантазии, ее отчаянием, вызвал вас к реальности. Поэтому, когда закрываю глаза, то так ясно, так зримо вижу вас. Так сказать, простите за пошлость, вижу оком сердца и зраком души. Хотя, — рассмеялся он радостно, — «изракомдуши» звучит неэстетично. Да и черт с ней, с эстетикой. Я не нашел еще слов, достойных вас. Но найду. И пусть это будут слова, каких еще не слышала женщина. Все начнется с самого начала, мы закрываем двери в прошлое, и все, что там остается, может жить, как ему заблагорассудится, а мы выходим на незнаемую дорогу. Чувствуете, как это звучит торжественно-пошло? — продолжал увлекаться К. М., улыбаясь довольно глупо, — мы не станем бояться ни торжественности, ни пошлости. Как давно мы вышли на дорогу? спрашиваете вы беззвучно. Четверть часа тому назад. Если, разумеется, самое время что-то для нас значит. Нет? И я так думаю. Скажу больше: я уверен, вы нездешних пространств. Но да, да, все мыслимые и немыслимые предельности не смогут остановить нас на наших путях. Даже на Млечном пути. Вот именно: заигранных пластинок не крутим. И когда мы встре... нет, вы правы, не станем торопиться. Моя новенькая, как мне кажется, новенькая сущность требует привычки к себе. Нужно ее обносить, приладить по душе... А теперь, когда существуете и вы... Нет, так просто я им не дамся, за понюшку табаку. И мы встретимся, и я стану смотреть в ваши глаза, небось, косоватые? как у взлетающих птиц, и гладить ваши руки и прикасаться губами к вашим ладоням, — взлетал К. М. в восторге любви, — и к линиям жизни, и к другим линиям. Вы смеетесь? И правильно, я тоже не верю в окончательную смерть. Даже во сне. Вы правы, сны нужно переделывать. Или их вовсе не нужно, если в них нет вас... Будете? Вы очень добры. Вы научите меня быть добрым без оглядки? Вы очень добры. Гладить ваши волосы, тонкие и мягкие, они станут течь между моих пальцев, когда кораблики слов поплывут на волнах моей нежности к вашей гавани, чтобы нам вместе отплыть. Ух! — взвизгнул К. М. — Правильно. Друг другу можно говорить глупости. Да, мы будем счастливы, и все оно, сколько его осталось, все будет наше. Так много, что мы будем дарить его другим. Нет, нет, не всем подряд. Только тем, кто верит в него, как я верю в вас... И вы это почувствовали? Да, я знаю, во мне образовалось два человека, прежний, нелепый, злой и пошлый, он будет пока жить среди себе подобных, чтоб не увидели другого, — нового, веселого, энергичного, бодрого, деятельного, устремленного, горящего. Кажется, все перечислил, ничего не оставил неупомянутым? Да. Не знаю, сколько времени понадобится этому новому, чтобы окрепнуть, а потом, потом мы уйдем вместе. Не будем торопиться. Все произойдет своими законами изменений и открытий. Догадка? Конечно, она живет во мне, но и ее рано открывать, пусть потомится, чтоб сама захотела выбежать во всей откровенности и неожиданности... Да, теперь уходите, я буду вас ждать...