Борис Дышленко - Людмила

— А как случилось, что на ампулах с этим лекарством оказалась маркировка морфина? Не лучший способ засекретить его.

— Дело в том, — сказал доктор, — что я собирался провести серию экспериментов с наркоманами. Вид таких ампул должен был вызвать у них доверие.

— Понятно. А почему вы все-таки не сообщили тогда об этом следственным органам? Ведь это важное дело.

— Ну. Во-первых, я был уверен, что препарат уже проскочил у Стешина под видом наркотика. Была слишком мала вероятность, что он попадет в руки заинтересованных людей. А потом... Стешин, в общем-то, не преступник — просто наркоман. И так человек достаточно несчастный. Кроме того, здесь есть еще одна деталь. Соображение личного свойства. Дело в том, — сказал доктор, — что его отец был когда-то моим учителем. Генерал-майор Стешин, один из крупнейших специалистов в области морфологии, членкор. Сейчас он смертельно болен. Рак. Мне не хотелось делать ему перед смертью такой подарок.

Грустный разговор. Я не стал делиться с доктором своими догадками насчет его окружения, хотя очевидно, утечка информации где-то была. Думаю, что для него это тоже было очевидно.

Потом недостающая ампула все-таки нашлась, она оказалась у следователя вместе с конвертом, и он даже не представлял, что это такое. Но все-таки он не зря ел свой хлеб. В общем, «Секрет» остался секретом, это дешевый каламбур, но лучшего мне не приходит в голову, тем более, что я сам выдумал это название, и мной же составленное письмо лежало в моем атташе-кейсе в желтом конверте с улыбающейся Ассолью и черной надписью «SECRET».

За опущенной рамой окна далеко по краю равнины дрожал и плавился горизонт, чуть ближе темнели кое-где редкие островки лесозащитных полос среди пологих, прорытых желтыми оврагами склонов, сбегающих к пыльной проселочной дороге, вьющейся вдоль нашего пути. Над дорогой, по кромке невысокой, поросшей травой насыпи, по узкой желтой тропинке, ковылял, отставая, велосипедист. Жизнь за окном нашего поезда была дискретной, состоящей из отдельных, связанных только общим пространством предметов и сценок — какая-то диорама, которую можно будет увидеть без изменений, если снова проехать по этой дороге. Но, может быть, все и на самом деле так, если это не я, а тот мальчик в матроске стоял на ковровой дорожке с мокрыми следами веника, когда-то темно-красной с двойными, как рельсы, белыми полосками ближе к краям — теперь она выцвела и истерлась до белесоватой нитяной основы, видимо, ее не меняли с тех пор, как я (или тот мальчик?) стоял на ней, уходящей далеко в обе стороны — можно было выбирать. Я пошел туда, где из открытой двери купе громко звучала исполняемая несколькими мужскими голосами песня, и остановился у окна, напротив, искоса поглядывая на них. Я бы и, не глядя, узнал их, то есть узнал же — кто из нас тогда не знал и не пел этой песни? Кто из нас тогда не обожал их? Да, конечно, я их узнал. Они пели:

Замирая от восторга, я вслушивался в эти мужественные и трагические слова. Конечно, это были летчики, настоящие летчики, истребители или штурмовики, которых я потом перепутал с другими, с теми, кому, наверное, тоже хотелось выглядеть героями, и они многих ввели в заблуждение. Это была одна из самых страшных ошибок в моей жизни, но тогда я ее еще не совершил. Темно-красная дорожка и «рельсы» по ней уходили в обе стороны длинного коридора, а я стоял, делая вид, что не смотрю на летчиков, что мне, и вообще, нет до них никакого дела, и я сам по себе просто стою здесь, у окна, а на самом деле, замирая сердцем и исходя неразделенной любовью и грустью, прямо-таки впитывал их в себя. Их было трое. Двое, сидевших спиной по ходу поезда, были в белых бязевых без воротничков рубахах, на третьем, сидевшем на противоположной полке, поближе к двери, был еще расстегнутый китель с погонами и с орденскими планками на левой стороне груди. Две нашивки, за тяжелое и легкое ранения, были на его рукаве. Я смотрел на них, и в моей памяти еще осталось странное впечатление, как будто тогда я одновременно, как это бывает во сне, видел и этих героев, поющих в купе, и широкий пейзаж, медленно проплывающий за окном коридора, за моей спиной. Обширное и светло-зеленое поле с какими-то холмами вдали под почти безоблачным небом. Голубое, оно было как раз таким, в каком позже громко зальются жаворонки и проводят их. Я стоял, и мне казалось (и сейчас еще кажется), что я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь пел так красиво, а может быть, я, и правда, до того раза ничего красивей не слышал, и это впечатление вместе с прощанием осталось во мне до сих пор. Они пели эту песню на два голоса, точнее, исполнив вторым голосом весь куплет, потом еще повторяли отдельно две последние строчки первым.

И снова высоко и печально летчики повторили:

Я тоже как будто прощался с ними навсегда. Я еще не знал этого, но уже от самого их пения мне было пронзительно грустно. Тот, что был в кителе, посмотрел в мою сторону. На столике стояла початая бутылка коньяка, три стакана в поездных подстаканниках, блестела смятая фольга. Летчик встал и, взяв со стола большую плитку шоколада, шагнул и стал в дверях.

— Хочешь? — улыбаясь, он протянул мне плитку.

Я был воспитанный мальчик. Меня приучили ни у кого ничего не брать, и я стеснялся, но мои глаза выдавали меня.

— Бери, — весело сказал летчик в какой-то очень свойской и обаятельной манере. — Ну, бери-бери, я и так вижу, что ты мужчина.

Польщенный, я заулыбался, взял шоколад. В это время из нашего купе вышел мой высокий отец. Он увидел в моей руке плитку, перевел взгляд на летчика, слегка улыбнулся ему, как бы извиняясь за меня.

— Ты хоть поблагодарил? — спросил он.

Не помню, сказал ли я ему спасибо или нет, потому что в этот момент летчик заметил орден на пиджаке отца, стал серьезен.

— Летчик? — спросил он, кивнув на орден. Мало у кого кроме летчиков были такие ордена.

— Подпольщик, — ответил отец. Слово, которое тогда еще только появилось, и звучало несколько непривычно.

— Так давайте к нам, подпольщик! — воскликнул летчик, широко оборачиваясь к двери своего купе.

— Спасибо, — улыбнулся отец. — С удовольствием бы, но нам уже выходить.

— Ну что ж, — летчик развел руками, — жалко. Отличный парень, — он кивнул на меня и показал большой палец, — и настоящий мужчина, — добавил он. — Будет летчиком, когда вырастет. Ты ведь не будешь подпольщиком, а?